Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Начлаг вызвал Осю к себе, долго допытывался, как так получилось, что вся её секция была в бане, а она – нет, ведь в баню водят секциями. Ося сказала, что заснула и проснулась от шума, когда начался пожар.

– Заснула, – повторил он. – Здорово придумала.

Ося молчала, он спросил с кривой усмешкой:

– Вот влеплю я тебе ещё десятку, Ярмошевская, за недоносительство, тогда что запоёшь?

– Не влепите, – сказала Ося.

– Почему это?

– Потому что тогда вам придётся отвечать не только за пожар.

– Ты что это, Ярмошевская, пугаешь меня? – крикнул он, вскочив со стула.

– Ну что вы, гражданин начальник, как можно, – ответила Ося. – Просто констатирую факты.

– Ладно, иди, – сказал он, мешком осев на стул. – Но если чего забыла, то уж не вспоминай. А то в бараке, знаешь, всякое бывает.

– Знаю, – согласилась Ося. – Только вспоминать мне нечего.

В лагерь пригнали очередной этап. Сбежавших официально объявили сгоревшими при пожаре, баню отстроили заново. Начлага сняли, его место занял бывший начальник КВЧ, тот самый, из Ленинграда, что пытался уговорить Осю стать сексотом. Всё это Ося отмечала, фиксировала взглядом, как равнодушный пассажир в вагоне долго едущего поезда, лес так лес, мост так мост. Всё чаще посещало её ощущение, что Оси больше нет, той женщины, что смеялась, рисовала, читала, любила, дружила, – нет, от неё осталась только оболочка, как скорлупа из-под высосанного яйца.

Новый начальник разрешил последний час перед отбоем проводить на улице, и как-то вечером Ося сидела в углу за бараком на трёх брёвнах, оставшихся при строительстве бани и приберегаемых на зиму. За брёвнами в быстро сгущающейся темноте копошились запрещённые лагерные парочки. Женщинам в мужскую и мужчинам в женскую зону ходить по-прежнему запрещалось, но новый начальник смотрел на это сквозь пальцы, то ли зарабатывал популярность, то ли просто устал от бессмысленной борьбы с человеческой природой. Ося сидела к парочкам спиной, чертила прутиком переплетающиеся круги, наслаждаясь бездумным покоем, редкой свободой от бесконечного беличьего верчения «права – не права». Почувствовав чьё-то присутствие, она неохотно подняла глаза. Высокий синеглазый мужчина в добротном лагерном бушлате стоял рядом, улыбался, глядя на неё. Намётанный Осин глаз сразу вычислил в нём давнего, ещё довоенного сидельца.

– Вы не узнаёте меня, Ольга Станиславовна? – спросил он, и в ту же секунду, с первым же звуком этого красивого, глубокого, выразительного голоса Ося его узнала.

– Разрешите присесть рядом с вами? – попросил он.

Ося пожала плечами, он сел рядом на брёвна, спросил:

– Курите?

Ося дёрнула головой, он сказал:

– Я закурю, с вашего позволения, – выждал положенную вежливую паузу, вытащил папиросу из самодельного портсигара моржовой кости, чиркнул спичкой о подмётку, затянулся. Поинтересовался, отгоняя дым:

– Не ожидали меня здесь встретить?

– Не по эту сторону, – сказала Ося.

– А я вот он тут. На вашей стороне.

– Вряд ли вы когда-нибудь будете на моей стороне.

– Ну почему же. Меня арестовали всего лишь через год после вас. И так же допрашивали, и так же требовали, чтобы я признался и подписал.

– И как, подписали? – спросила Ося.

– Подписал, – весело сказал он. – Подписал, что был шпионом печенегов и половцев, а сообщниками назвал Шуберта, Тагора и Гарибальди.

– Шутите?

– Представьте, нет. После того как арестовали таких, как я, кто остался в органах? Такие, как ваш милейший капитан Рябинин, а ему что Тагор, что багор. Я сказал, что все они были членами Коминтерна.

Ося не удержалась, хихикнула, мужчина тоже улыбнулся, предложил:

– Давайте знакомиться заново. Вы, конечно, уже тогда догадались, кто я.

– Начальник следственного отдела Киселёв Иван Иванович, – сказала Ося.

– Киселевский Иона Иссурович, – поправил он уже без улыбки. – Интересная штука. Я столько лет потратил, чтобы приучить окружающих, и себя в первую очередь, к мысли, что я Киселёв Иван Иванович, а попал в лагерь, и всё слетело с меня. Сбросил, как змея кожу. Вы, наверное, испытываете определённое злорадство, глядя на меня сейчас.

– Да нет, – подумав, сказала Ося. – Что толку? Вы, по крайней мере, имели какую-то цель, кроме желания удержаться в кресле. Я только не понимаю, что может связывать с этой властью интеллигентного человека. Ведь она антиинтеллигентна по самой природе своей.

– Я могу вам объяснить. На собственном примере. Всё очень просто, тривиально даже. Живёт обычный еврейский мальчик в обычной еврейской семье. Хочет учиться в гимназии – нельзя, процентная норма. Хочет поехать в Москву – нельзя, за чертой осёдлости. В Петербург тоже нельзя, только крещёным. И креститься нельзя, родители не переживут. Что ж, выучился самостоятельно, сдал университетский курс экстерном. На государственную службу – нельзя. Даже в присяжные поверенные или во врачи нельзя, хотя раньше можно было. Собрался было в Америку ехать, а тут погром. Парадные двери крепкие, с ходу не сломаешь, так соседи показали, как пройти через чёрный ход. Дом разграбили, сестру изнасиловали, мать с ума сошла со страху. Тут уж не до Америки. Как вы думаете, о чём мечтает такой мальчик?

– О мести?

– Месть ничего не меняет. Не-ет, он мечтает о том дне, когда не будет ни эллина, ни иудея. Ведь это же вашего апостола слова, ваша вера. А вы с христианскими хоругвями на погромы ходите.

– Я не… – начала Ося, он отмахнулся, перебил:

– Слушайте дальше. И вот появляется партия, которая говорит, что все люди равны. Что нет национальностей, рас, религий, классов – ничего нет. Все равны. И этот еврейский парень говорит себе: для этой партии я готов на всё. Надо воевать – буду воевать. Надо убивать – буду убивать, надо врать – буду врать, надо пытать – буду пытать, только бы настало, наконец, это светлое будущее, в котором мои дети и внуки не будут людьми второго, третьего, пятого сорта.

Он замолчал и молчал так долго, что Ося, заинтересованная против воли, спросила:

– И?

– И? – повторил он. – Что – и? Результат перед вами.

– Но вы по-прежнему считаете, что ваша партия права?

– Да, – сказал он с такой силой страсти, что Ося даже слегка отпрянула. – Да. Пусть одно-два поколения перетерпят голод, кровь, несправедливость, пусть вымрут почти полностью, только чтобы на них всё это закончилось, чтобы никогда больше такого не было.

– Вы думаете, именно так всё и происходит?

– Нет, – глухо сказал он. – Так я не думаю. Всего хорошего, Ольга Станиславовна. С вашего позволения, я был бы рад встретиться с вами ещё, если обстоятельства позволят.

Ося вернулась в барак, залезла на нары. Как ненавидела она этого человека, как желала ему смерти, как трясло её от одной только мысли о нём. И вот они встретились – и ничего. Нет ни злости, ни ненависти, а только немного брезгливый интерес, как к таракану неожиданной расцветки. Если он рассчитывал разжалобить её своим рассказом, он просчитался: в шёлковой рубашке или в лагерном бушлате, он всё равно был частью ненавистной системы. То, что система эта тупо и безжалостно перемалывала всё самое яркое, необычное, интересное, думающее, не разбираясь, кто за, кто против, делало систему ещё страшнее, ещё отвратительней.

Через три дня он нашёл её снова на тех же брёвнах, присел рядом, сказал:

– А я ведь не рассказал вам самого главного, а вы, как ни странно, не спросили.

Яник, подумала Ося, Яник. Киселевский молчал, она тоже молчала, считала про себя до ста двух.

– Железный вы человек, – наконец усмехнулся он. – Ладно, не спрашивайте, я сам расскажу. Вы знаете, я ведь сижу из-за вас.

– Я ничего не подписала и сломала вам карьеру?

– Ну зачем так грубо, – поморщился он. – Всё гораздо тоньше и интересней. Слушайте. ПОВ – это была не моя идея, это глупость, ПОВ распалась сразу после Первой мировой. За вашим мужем мы наблюдали просто потому, что поляк, на язык не воздержан, происхождение неправильное. И он, сам того не зная, навёл нас на некоторую контрабандистскую организацию, которая за большие деньги нелегально переправляла людей через советско-польскую границу. Он хотел бежать в Польшу и искал у них помощи. Денег у него не было, над предложением расплатиться картинами они посмеялись. Над предложением отработать, здесь или в Польше, посмеялись опять. И тогда, вспомнив свой опыт времён Гражданской войны, он просто нарисовал несколько купюр. Ему не повезло, люди оказались дошлые, фальшивку распознали, но вместо того, чтобы сдать его, обещали вывезти бесплатно, если он сделает им клише для печати денежных знаков. И он сделал. А когда убили Кирова, потребовал, чтобы они выполнили своё обещание и переправили его и вас в Польшу. Они решили переправить. Какая разница, где он будет на них работать, в Польше даже лучше, безопасней. К этому времени в группе уже был наш осведомитель, и, как только мы поняли, что птичка может ускользнуть, мы захлопнули клетку. Он, конечно, ни разговаривать с нами, ни подписывать ничего не стал. Но пока мы изучали его связи, мне пришла в голову блестящая идея.