Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Ты похожа на васнецовскую Алёнушку, Катька, – заметил я. – Есть такая картина знаменитая.

– Я знаю, тётя Лена тоже так говорит, – сказала Катька. – Но с лица только, не по характеру.

Я захохотал, почему-то рядом с ней мне всё время хотелось улыбаться или смеяться.

– А я тебя ищу, ищу, – сказала она.

– Пойдём погуляем? – предложил я.

– Пойдём, – согласилась она, – прежде чем мать мне опять дело найдёт.

Наверху был ясный морозный день, и от солнца, от воздуха, от простора на меня напала какая-то щенячья радость, хотелось бегать, кувыркаться в снегу, лепить снежную бабу, но ничего этого делать было нельзя, да и невозможно на снегоступах. Я пустил в Катьку снежок. Она ответила двумя, в лоб и в плечо, сказала немножко свысока:

– В снежки я тебя точно закидаю. Я совсем издалека умею. Не веришь?

Она отошла назад, нагнулась слепить снежок, потом выпрямилась, повернулась ко мне, и время остановилось. Солнце светило ей в спину, создавая вокруг копны русых волос нежный, колеблющийся, розоватый ореол, огромные глаза её, вообще-то карие, но против солнца почти чёрные, блестели каким-то неестественным магическим блеском, и вся её тонкая гибкая фигура, очень тёмная на фоне ослепительно белого снега, казалась удивительно стройной, словно высеченная из мрамора античная статуя.

– Ты чего? – спросила она, сделав шаг мне навстречу.

– Ты очень красивая, Катька, – выпалил я. Она залилась тем нежным ренуаровским румянцем, каким умеют краснеть только очень белокожие люди, спросила:

– А сейчас на кого я похожа?

– На Артемиду, – сказал я. – На прекрасную богиню охоты.

– Смеёшься? – спросила она.

Я молча покачал головой. Она небрежно, не целясь, бросила снежок в соседнее дерево. Снежок пролетел над моей головой и застрял в развилке между стволом и нижней веткой. Она проследила за ним взглядом, потом медленным плавным движением опустила голову и глянула на меня исподлобья. Невидимая нить, светлая и тонкая, как паутинка, протянулась между нами, и мы оба ощущали, что этой нитью связаны.

– Подари мне что-нибудь на память, – попросила Катька.

– У меня ничего нет, – виновато сказал я. – Я же не знал, что тебя встречу.

– Подари то, что есть.

– Хочешь, я подарю тебе стихи?

– Это как? – спросила она, и ниточка распустилась, она снова стала просто Катькой, весёлой, круглоглазой Катькой Маугли.

– А вот так, – ответил я, уже раскаиваясь, уже жалея. – Возьму и напишу.

– Ты? Мне?

Больше она ничего не сказала, да и эти два коротеньких слова сказала очень просто и тихо, но нить натянулась снова, тонкая, невидимая, но прочная, натянулась так сильно, что я даже провёл ладонью между нами, сверху вниз, словно надеясь её ухватить.

– Напиши, – велела она. – Прямо сейчас.

– Так это не работает, – улыбаясь, сказал я.

– Работает, – упрямо возразила она, глядя в землю. – Или сейчас, или не надо.

Она была права, эта смешная дикая девчонка – или сейчас, или не надо. И лучше не надо, лучше и проще вернуться на жилу, разойтись по своим комнатам и больше не встречаться вдвоём, потому что ничего хорошего не обещает нам эта нить-паутинка. Потому что мы оба понимаем, как быстро она порвётся.

– Возвращаемся? – предложил я.

Она кивнула, не глядя. Молча обошли мы холм, молча вернулись к люку – я так и не понял, по каким приметам его находят, – молча спустились вниз, в круглую комнату. Катька быстро отвязала снегоступы и ушла, почти убежала. Я возился долго, и потому, что не умел, и потому, что это было занятие, и можно было заниматься им и не думать. Добравшись до своей комнаты, я достал дневник, вырвал страничку, лёг на топчан и написал быстро, не отрываясь, словно вспомнил что-то уже давно написанное:

«Предчувствие весны, И ноздреватый снег, Что всё ещё лежит и всё ещё не тает. Но в синем воздухе грачи уже летают, Уже на вербе выстрелил побег. И облака плывут, Кудрявясь и танцуя, Как кожу, сбросив серый зимний цвет. И я уже люблю, и я уже ревную, Хотя тебя ещё Со мною рядом нет».

Дописав, я сложил листок пополам и ещё раз пополам, надписал «С Восьмым марта, Катя!», вышел в коридор, дошёл, оглядываясь, до Катькиной комнаты, с трудом пропихнул поверх земляного порога листочек и убежал, не оборачиваясь. До обеда я провалялся на топчане, то ругая себя последними словами, то прислушиваясь, не идёт ли кто по коридору. Но никого не было, никому я был не интересен и не нужен.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Когда я пришёл в кухню, за столом сидели только Еля, Васька, Елена Фёдоровна и Лев Яковлевич. Вслед за мной вошла пожилая пара, которую я видел на празднике. Еля вскочила, налила им по миске грибного супа, они перекрестились, пробормотали молитву, уселись в дальнем углу стола и медленно, степенно начали есть, одинаковым жестом подставляя под ложку хлебную корочку.

– Ты куда пропал, Василий? – спросил я, получив свою миску супа и усевшись рядом с ним.

– Учусь же я, – сказал он со вздохом. – Уроков ужас как много, трудные все.

– Василий! – грозно сказал Лев Яковлевич. – Это что за нытьё?

– Трудная задачка, про треугольники, – насупившись, сказал Васька. – Не знаю, как решать.

– Что надо делать, когда не знаешь, как решать? – осведомился Лев Яковлевич.

– По-другому думать. Но я по-всякому думал, у меня не думается больше.

– Leva, il n’a que neuf ans[60], – сказала Елена Фёдоровна.

Лев Яковлевич засмеялся, сказал:

– Ладно, мученик науки, идём, покажу тебе, как она решается.

Вслед за ними, поблагодарив Елю, ушли старик со старухой.

– Вы заметили, Андрей, как они крестятся? – спросила Елена Фёдоровна. – Двумя перстами.

– Старообрядцы?

– Беспоповники, – сказала она. – Поморы. У них очень своеобразная речь, вам, как филологу, может быть интересно. Но они неразговорчивы оба, и Мария, и Тихон, неделями могут молчать.

Мария и Тихон. Я был уверен, что среди бежавших из лагеря такой пары не было. Словно отвечая на незаданный вопрос, Елена Фёдоровна сказала:

– Они из тех старообрядцев, что сюда ещё при Петре бежали. Когда началась коллективизация, ушли всей семьёй в тайгу и тридцать лет в скиту прожили. Пока в шестидесятом году младший брат Тихона не столкнулся случайно с геологами и они не заразили его какой-то инфекцией. А он заразил всю семью. Из двенадцати человек за месяц семь заболели и умерли. Тихон решил вернуться в люди, пошёл в деревню разведать, что да как, но не дошёл, встретил в лесу Алексея Григорьевича. С тех пор мы вместе. Для них это было спасением, но и нам хорошо, и новые люди, и невесты для наших мальчишек, у нас что-то одни мальчики рождались. Я помню, какую мы Пете с Аней свадьбу устроили, замечательную. Первая наша свадьба.

– Получается, что эта Мария – Катькина бабушка? – изумился я.

– Да. И я думаю, по характеру Катя больше похожа на неё, чем на свою вторую бабушку.

– Тихая?

– Да нет, – улыбнулась Елена Фёдоровна, – тихой её трудно назвать. Катя очень добрая. Добрая и прощающая. Вы знаете, это редкое умение – прощать, а во времена моей молодости ещё и презираемое, искореняемое как слабость. Как там нынче с прощением в вашем мире, хорошо это или плохо, уметь прощать?

– Не знаю, – растерялся я, – никогда не задумывался.

– А вы подумайте, – ласково посоветовала она.

Глава десятая

Побег

1

– Андрей тоже думает, что надо бежать, – сказала Катерина следующим утром, едва Ося открыла глаза.

– Катя, – взмолилась Ося, – никто не знает, правда ли это. Может быть, это всё сказки. Даже если правда, прошло двенадцать лет, это место давно могли обнаружить, там могут жить другие люди, все запасы, даже если и были там, наверняка сгнили. Это просто Монте-Кристо, помнишь, я рассказывала? Забудь.