Исповедь русской американки - Валентина Попова-Блум

русская женщина уже пятьдесят лет жила в Америке, была замужем за американцем, имела двух взрослых дочерей, уже выпорхнувших из родительского гнезда, и в настоящее время находилась в жесточайшей депрессии из-за переезда в Принстон. Продав старый дом, где они жили долго и вырастили детей, муж купил дом в Принстоне и настоял на переезде, несмотря на ожесточенное сопротивление жены. Ирина глубоко переживала потерю родного дома, не могла привыкнуть к новому, и к тому же с ними теперь жила мать Ирины — женщина под девяносто, с сильным давящим характером и плохим состоянием здоровья.

Ирина выглядела абсолютно «не в себе». Руки дрожали, она то смеялась, то плакала. Мне очень хотелось ее утешить, помочь, и я предложила ей дружбу и возможную помощь. Но не денежную (для нас это было нереально).

Согласно статистике, американцы меняют дома через семь лет. И считается, что, если благосостояние улучшается, семья перебирается в дом получше. Если же доходы снижаются, люди продают свой дом, выручают какие-то деньги и находят жилье подешевле.

Учитывая вид и возраст Ирины, мы поняли, что это тот самый случай, когда пожилые люди снижают свою социальную ступеньку.

Ирина упоминала, что старый дом был трехэтажный, прекрасный, а теперешний — одноэтажный и неудобный. Я отчетливо и ярко представляла себе старый огромный солидный дом и новую маленькую хибарку и очень жалела Ирину.

Доброты она была редкостной. Вдруг увидев, что я прихрамываю, она заявила, что у меня плохая обувь, и повезла меня в магазин. Я, увидев цены, онемела и стала уверять, что мне ничего не нужно. Ирина, заставив меня все-таки примерить обувь, очень мягкую и удобную, пошла оплачивать покупку по баснословной цене.

Мне пришлось прибегнуть ко всем мягким и жестким способам избежать этого подарка, чувствуя эмигрантскую униженность и жалея деньги небогатой дамы.

И наконец она пригласила меня в гости.

Она приехала за мной, и через пятнадцать минут мы въехали в ворота огромного парка, спускавшегося к маленькой речушке, в которой, как я убедилась позже, плескалась форель.

Одноэтажный огромный асимметричный роскошный дом стоял на поляне в парке размером около пяти акров. Войдя внутрь, я потеряла дар речи, увидев в гостиной размером метров пятьсот квадратных два концертных рояля в «уголке».

А мебель, а картины, а зеркала и ковры, гардины и огромные цветущие экзотические цветы в невиданных кадках! Это было первое знакомство с настоящей роскошью. Я вспомнила свои видения «маленькой хибарки» и внутренне посмеялась над своими русскими стандартами.

Маленькая, хрупкая, пугливая, как лань, моя пожилая подруга смотрелась в этом доме не хозяйкой, а случайной скромной грустной гостьей.

Ее комната, вернее, отсек дома был организован с учетом всех возможных желаний и удобств. Огромные окна смотрели в сад, усаженный великолепными цветами и экзотическими растениями. Всё было продумано, шикарно и заботливо обставлено с огромным, художественным вкусом ее мужа.

Муж — владелец страховой компании, человек англосаксонского происхождения, с большой эрудицией, образованный, с тончайшим вкусом и огромной любовью к музыке — в течение недели жил в нью-йоркском особняке и приезжал в загородный принстонский дом только на выходные, как на дачу. Ирина с матерью жили там все время, практически безвыездно.

Он искренне заботился об Ирине, но она находилась в глубочайшей депрессии и не могла привыкнуть к новому дому.

Ирина как-то обмолвилась, что в молодости была пианисткой, затем преподавала музыку, а позже посвятила себя дочерям, дому и мужу. К моменту нашей встречи она потеряла социальную значимость, от чего страдала, была полностью подчинена мужу и испытывала неловкость за старую, больную мать, которую взяли в новый дом.

Мать имела отдельный, очень скромно обставленный отсек в другой стороне дома. Она была все еще привлекательна русской красотой (в стиле знаменитой русской эстрадной певицы Клавдии Шульженко), сильна духом, несмотря на слабость и нездоровье, властна и продолжала сильно довлеть над уже почти семидесятилетней дочерью.

Дочь была, конечно, больна душой. Ее психика казалась надломленной, и весьма сильно.

Она не раскрывала свою душу и терзавшие ее проблемы и только хотела что-то сделать для нас — так же, как пыталась много раз помогать русским эмигрантам.

Как-то Ирина призналась мне тихим голосом, что она — баронесса. Я никогда не видела живых баронесс и не имела понятия, как этот титул присваивается. Решив, что она баронесса по матери, я стала расспрашивать об этом, и Ирина, подернув плечиком, сказала: «Нет, моя мама — не настоящая баронесса. Я — настоящая!» Она очень любила отца и гордилась им не только из-за титула.

Общаясь с Ириной, я поняла, когда начался надлом ее души. Ее рассказ о детстве и молодости потряс меня.

Когда я, пытаясь очистить ее сознание и облегчить страдания души, написала ее историю, вернее, историю жизни ее матери и Ирининого детства, она, плача спрашивала: «Откуда вы знаете, как это было?»

А я представляла себе всё до мелочей в этой истории матери Ирины и ее самой так, как будто увидела всё на экране.

Вот эта история! В абсолютно точном изложении главных героев.

Судьба русской женщины того времени — типичная для тысяч и в то же время неординарная!

Александра С. родилась во Владивостоке в 1903 году в семье переселенцев с Украины и через всю жизнь пронесла любовь к этому краю, смешанную с болью.

Семья ее деда из девяти человек в потоке людей, стремившихся в конце прошлого века на Дальний Восток как в края необжитые, обильные, где виноград рос сам собой, а рыбу можно было ловить руками, впервые в жизни ехала по железной дороге в Одессу. Затем пересела на пароход «Нижний Новгород» и поплыла на далекий Дальний Восток.

Путь лежал мимо Индии. Жара была невероятная, и дети на пароходе начали умирать от кишечной инфекции. В каком-то порту на борт корабля вошел доктор. Был он в темных очках, шляпе, рубашке без рукавов и в коротких штанах. Образ доктора не соответствовал привычному, и ему не доверяли. Дети остались без медицинской помощи.