Под чертой (сборник) - Дмитрий Губин

Но вдруг в Питере я стал все чаще слышать: «А ты был во «Фрикадельках»?» – и зимой, на бегу от метро к корпусу Бенуа Русского музея, где шумела очередная выставка-блокбастер (а такие выставки директор музея Гусев делает одну за другой, как фрикадельки), я туда заскочил.

Боги, боги мои! Там были свиные котлетки с огурцом, нежнее которых я не ел! Я облизывался и шептал: «Хочу тебя! Отдайся мне! Дай жрать тебя до самой глотки! Мой рот трепещет, весь в огне, кишки дрожат, как готтентотки!» (если цитировать Заболоцкого). Во «Фрикадельках» была тьма народа. И там было самообслуживание: да-да, подносы, рельсики-трубки. Сто-лов-ка. Но провернувшая трюк, подобный трюку Русского музея, ставшего фабрикой-кухней блокбастеров. (Что за трюк у Русского музея? А простой! Чтобы вытащить картины из запасников и привлечь публику, Гусев использует формальный признак. Например, говорит он, у нас будет выставка «Красное». И – оппаньки! – стаскиваются все картины, где есть красный кадмий, сурик или киноварь. Потом – Синее! Белое! Воздух! Вода! Двое! Трое!.. Сегодня в корпусе Бенуа выставлены «Рожденные летать… и ползать» – картины с птичками, бабочками, жучками и паучками).

…Ух, как меня закружило!.. Но возвращаюсь.

Возвращение столовых в питерский общепит стало происходить пару лет назад. Сначала осторожно, как бы под псевдонимом. Ну, а в этом сезоне – уже не стесняясь. На вывеске «Тарелка столовая» слово «тарелка» ма-а-ленькое, зато «СТОЛОВАЯ» – на всю улицу. На него и расчет. Это (такую версию я слышал часто) результат переориентации людей, нередко беженцев, приезжих, то есть азербайджанских, грузинских, армянских семейств, занимавшихся общепитом просто чтобы выжить. Лет десять назад они открывали кафешку «Рица» (оливье, харчо, солянка, шашлык), где прибыль строилась на праздниках среди диаспоры (а питерцы воротили нос: недешево и невнятно). А теперь они открывают столовку, рассчитывая на проходимость, оборот.

Да что беженцы! Столовыми в Петербурге сегодня занимается знаменитый ресторатор Мельцер. У него одна на заводе «Волна», плюс в университете ЛЭТИ.

Игорь Мельцер – человек-легенда. Это он придумал «клуб грязных эстетов Хали-Гали», раскрутил Романа Трахтенберга и создал ресторан «Зов Ильича», где при входе повязывали пионерский галстук, а в туалете по монитору гоняли смесь порнухи и хроники с Брежневым, – а потом переключился на рыбные рестораны («Матросская тишина» образцовый), проводя акции типа «устрицы за 900 рублей – без ограничений!»

Мельцер – талант изощренный (была у него идея клуба с чил-аутом, заполненным газом, искажающим звуки: жаль, не сложилось!) Таких поднимало наверх в перестройку. Примечательно, что в нынешние серые времена Мельцер вернулся к тому, с чего начинал: а начинал он карьеру на фабрике-кухне № 1 Кировского района Ленинграда. И он унаследованные от СССР столовые решил перекроить по европейским лекалам. В итоге у него используют итальянский соус из печеных помидоров – а не нашу томатную пасту, разбодяженную крахмалом. Во фрикадельки добавляют корицу, а в котлетки – мускатный орех. У Мельцера ассортимент шведских столов (от 170 до 235 рублей) выстраивают шеф-повара из Kempinski.

То есть ресторатор Мельцер отреагировал на то, что носится в российском воздухе. А носится, как мне кажется, очевидная вещь: средний класс в России не сложился. И если в пафосной Москве еще есть иллюзии, то в Петербурге они утрачены. В России есть богатые и очень богатые, так или иначе связанные с госбизнесом. И есть новый бедный класс – который либо в золушках у государства, либо сам по себе. Новые бедные хорохорятся, одеваются в H amp;M и Gap, но бизнес-ланч за 250 рублей им дорог. В столовых – иное дело. В шалманчике «Плюшкин дом» на Казанской щи (вкусные!) – 55 рублей, макароны по-флотски (переваренные) – 70. В «Тарелке столовой» суп грибной – 35 рублей, куриная отбивная – 53. В замечательной «Столовой № 5» полновесные порции «горячего» идут по 100 рублей.

То есть обед, если ужаться, обходится в сотню, а если шиковать, то в две.

Дорого это или дешево по сравнению, например, с советской бедной жизнью? Я для сравнения использую коэффициент «200». Умножьте на 200 советские цены (или разделите на 200 российские) – увидите, как они соотносятся. Скажем, средняя зарплата в Питере что-то около 36 тысяч. Ну, так и в Ленинграде средней считалась зарплата в 180 рублей. В СССР обед в студенческой столовке обходился в 60 копеек, в профессорской – в рубль. Сегодня это соответственно 120 и 200 рублей. Все совпадает.

Чтобы понять, как в каком гастрономическом обличье вернулся в Россию СССР, зайдите в Питере не только в Эрмитаж, но и в столовые. Посмотрите, до чего там разнообразен народ! Строгие юноши с небрежно повязанными шарфиками. Ухоженные девушки в очках с недешевыми сумочками. Пожилые пары. Темноволосые мужчины в рабочих костюмах.

Это – объединение новых бедных. Там и 50-летние, которые после развала СССР, кроме как на собственной кухне, нигде вообще не ели. И 20-летние, экономящие на обеде, чтобы вечером небрежно заказать капучино в гламурном кафе «Счастье». И офисный планктон, у кого на работе дорогой и невкусный буфет. И те, у кого, как у меня, есть лишь четверть часа на перекус. Одних привлекает цена, других – отсутствие барьера между тобой и едой, третьих – непридуманная русская еда, то есть та, которую мы едим дома.

Это значит: у столовых в ССС… э-э-э, в России! – огромные перспективы.

2013

56. Очки взыграли//

О том, какую реальность можно разглядеть сквозь Google Glass

По поводу очков Google Glass – истерика. Как будто виртуальная реальность вторглась в реальную, и – война. Война и правда идет. Но не за технологии, а за изменение границ скрытой и публичной жизни.

Пусть знатоки простят, но если кто не знает: очки Google Glass (новинка сезона, в России их нет даже у Собчак и Медведева!) позволяют совмещать то, что видит глаз, с тем, что умеют компьютер с интернетом. В частности, вести видеосъемку и распознавать объекты. Тестовые образцы стоят $1500, их уже и тестируют вовсю на улицах, в аэропортах, в ресторанах, в общественных туалетах.

Собственно, из-за этого и крик: всюду ли можно пускать человека в таких очках? Не ограничить ли пользование ими?

Но те, кто поумнее, задаются другим вопросом: какую часть жизни теперь считать личной, а какую – публичной? Потому что сама по себе функция скрытой записи с выкладыванием съемки в сеть – никакая не революции. В декабре 2011 года, во время протестных митингов (когда власть, по словам бывшего вице-премьера Суркова, проявила «долгожданную жесткость»), я в интернете в режиме прямого эфира смотрел впечатляющий репортаж о том, как автора репортажа, спокойно стоящего на Пушкинской площади, долгожданно жестко швыряют в автозак. То есть митинг был показан как бы глазами швыряемого – и, повторяю, в режиме прямого эфира. Такое позволяют программы, бесплатно загружаемые на коммуникатор, – например, Bambuser или Ustream. Телефон затем можно отобрать, разбить, – но поздно: ролик в сети.

А уж миниатюризация видеокамер – вообще вопрос позавчерашнего дня: спросите хоть человека, похожего на бывшего генпрокурора, хоть человека, похожего на бывшего губернатора одной северной области (я помню чудное оцифрованное мгновенье, когда он пинцетом выуживал из занесенного ему в кабинет конверта стодолларовые купюры).

Но одно дело – чиновники, их (тут общий вой) не жалко, жадность фраеров сгубила, а вот как быть, если человек в очках Google уставился на тебя в баре или в бане? Сказать – сымай эту хрень, а то в хайло дам? А если это дама (например, дама из Амстердама, где, могу засвидетельствовать, публичные бани – совместные, там все вместе со всеми и безо всего)?

У меня есть одно соображение, связанное даже не с Google Glass, а с защитой частной жизни обычного человека (то есть не чиновника и не звезды, у которых вторжение в приватность есть тот страх, плата за который входит в их гонорар). Если мы хотим, чтобы что-то в нашей жизни перестало быть предметом пыхтения у замочной скважины, нужно эту часть жизни выпускать из-под замка. Допускать ее публичное проявление или, по крайней мере, обозначение.

Сейчас объясню, что я имею в виду.

В советские времена нашими Google Glass были бабушки у подъезда. Это они сканировали всех, кто заходил-выходил. А до революции гугл-глассами были дворники (им припозднившиеся жильцы, чтобы отпереть закрытые на ночь ворота, давали пятачок, что, без сомнения, было актом финансового гуманизма по сравнению с $1500). И дворники, если надо, властям стучали, а бабушки так и вообще били в общественный барабан. Борьба с этими регистраторами наших частных жизней была одна, и мы ее выиграли: сегодня в России парочки могут гулять в обнимку и целоваться, никого это не сму– и не возмущает. А будете в Париже в Марэ или в лондонском Сохо – увидите, что там целуются и однополые парочки, а с балконов свисают радужные флаги (какие у нас требовал убрать с упаковки «Веселого молочника» один идиот-гомофоб). Держу пари: будут и на наших улицах радуги, только перед тем борцы с очевидным, хотя им невероятным, испортят немало нервов и жизней, как в свое время портили левшам, требуя переправоручиваться. И – кого теперь волнуют природные левши, раньше пребывавшие под запретом? Ну, пишут как-то не так, как большинство, ну так и дай бог им здоровья…