Анатолий Луначарский
Барух Спиноза и буржуазия
Впервые данная работа А. В. Луначарского была напечатана в журнале «Новый мир», 1933, № 1, стр. 167–181. Мы печатаем ее текст по кн.: А. В. Луначарский. Юбилеи. М., 1934, стр. 7–44.
Спиноза в течение жизни А. В. Луначарского не раз был предметом его философских работ, но только в данной работе, написанной в связи с 300–летним юбилеем Спинозы, автор достиг полной ясности в понимании спинозизма и замечательной четкости в изложении его сути.
I
Трехсотлетний юбилей одного из бесспорно величайших мыслителей человечества, Баруха Спинозы, прошел в Европе вяло. Это – всеобщее мнение.
Ниже мы пишем о состоявшемся в Гааге спинозовском конгрессе, который, даже на основании самой оптимистической оценки его со стороны организаторов, можно было бы назвать лишь наполовину удавшимся (наша точка зрения приводит нас к совсем иной оценке).
Вызванные юбилеем газетные и журнальные статьи весьма поверхностны и официальны. В некоторых газетах, числящихся передовыми органами передовой интеллигенции, статьи были попросту из рук вон слабы и растерянны. Иные буржуазные органы с удивлением отмечали, что советские газеты, «обыкновенно переполненные хозяйственным и техническим содержанием», нашли возможность посвятить Спинозе целые полосы, причем «статьи советских авторов, может быть, очень спорны, но отнюдь не плоски».
Одна газета («8 Uhr Abendblatt»), с горечью констатировав вышеотмеченную тусклость юбилея, склонна винить в этом выросшую за последнее время до безобразия волну антисемитизма. Как бы то ни было, но нынешняя упадочная, приближающаяся к своему концу буржуазия равнодушна или враждебна к Спинозе.
Однако, как увидит читатель, некоторые профессора философии, как позитивисты, так и мистики, делают попытки присвоить Спинозу.
Возможность для этого дана самими произведениями великого философа. Она коренится прежде всего в том несомненном факте, что Спиноза был великим выразителем могуче выраставшей голландской буржуазии XVII века.
Если мы прямо поставим перед собой вопрос, является ли Спиноза идеологом буржуазии, то на этот вопрос мы неукоснительно должны ответить: да.
Но если после этого нас спросят: значит ли это, что мы уступаем Спинозу буржуазии, что мы будем равнодушными свидетелями ее проделок над великим философом, что мы с улыбкой будем умывать руки при виде искажений, отрицаний, злобных принижений Спинозы, которыми буржуазия в течение столетий окружало его имя, также при виде тех иудиных поцелуев, какими она от времени до времени (в частности, именно теперь) старается испачкать лик мудреца, чтобы объявить его своим, – то на этот вопрос мы самым решительным образом отвечаем: нет.
Далеко не все то, что принесла с собой буржуазия, оставляет нас равнодушными. Все то, что она принесла действительно ценного, мы оспариваем у нее. Большей частью она, в массе своей, с самого начала отвергала тех своих выразителей, которые смело, беспощадно, гениально делали выводы из объективно ей присущих, но часто плохо ею сознаваемых предпосылок. Позднее же в своих оппортунистических виляниях, в своих реакционных падениях она оказывалась тем более недостойным наследником ею самой социально порожденных гигантов. В этот период ее признание особенно опасно, ибо великанов мысли и творчества она признает только ценой искажения и принижения их.
Недаром Энгельс говорил, что истинным наследником великих мыслителей и художников буржуазии является пролетариат.[1]
Уже давно было сказано, что буржуазные профессора и попы обращались с бессмертным Спинозой, «как с дохлой собакой».[2]
Для нас же это совсем не так. Если гомеровские греки дали троянцам страшный бой, чтобы отбить у них прекрасное тело Патрокла, то мы будем давать неустанные бои до окончательной победы всем идеологам буржуазии, чтобы отбить у них светочей человечества, которые для нас не только не «дохлые собаки», но даже не прекрасные мертвые тела, а воистину живые силы.
И буржуазия должна прежде всего остеречься самого Спинозы. Недаром он, изящно и глубокомысленно пользуясь своей фамилией, на самом деле обозначавшей только испанский городок, откуда его предки переехали в Португалию (Espinoza), сочинил себе герб в виде розы с надписью: «Caute, quia spinoza est» («Осторожней – колется»).
Из всего этого не следует, чтобы мы наивно готовы были, идя по стопам т. Деборина, принять Спинозу безоговорочно в свой пантеон и объявить его марксистом, а Маркса – спинозианцем. Тут достаточно просто вспомнить мудрое слово Ленина: критическое усвоение.[3]
В дальнейших главах этой статьи я ставлю себе задачу кратко выяснить, в каком смысле Спиноза был выразителем буржуазии и в каком смысле он наш идеологический предок.
II
Бенито Д'Эспиноза (по – еврейски – Барух, по латыни – Бенедиктус) по происхождению своему был самым настоящим буржуа.
Он – потомок довольно длинного ряда крупных еврейских торговцев и ростовщиков, живших сначала в Испании, потом в Португалии, потом во Франции и, наконец, в Амстердаме.
После смерти отца Барух вместе с младшим братом Габриэлем пытался продолжать «дело», т. е. вести экспортно – импортную торговую контору, соединенную с маленькой банкирской конторой, – дело, которое, впрочем, уже при отце покачнулось.
Вероятно, Спиноза был неважным купцом, а может быть, ему просто не повезло. Купцы стоят под знаком неверного колеса Фортуны.
Когда Барух решил выйти из «дела», его родственники попытались пустить его по миру. Барух судился с ними и выиграл процесс. Но потом он добровольно отказался от своей части и взял себе из имущества только одну кровать. Так вышел Барух Спиноза из состава имущего класса.
Ближайшая буржуазная среда, окружавшая Спинозу, была синагога.
Амстердамская синагога разрывалась противоречиями. Твердокаменные «ашкеназим»,[4] руководимые суровым раввином Мортейрой,[5] имели по горло дела, сопротивляясь натиску мистиков и каббалистов, с одной стороны, и склонявшихся к естествознанию и свободомыслию молодых купцов – с другой. Замечались и тенденции в сторону христианства.
Мальчик Спиноза, о котором один из современников говорит: «Самая внешность этого острого еврейского юноши имела в себе нечто чарующее», – становится на самый крайний левый фланг этого мирка. Он оказывается учеником естествоиспытателя, картезиански мыслящего и заглядывающего дальше картезианства, еврея Хуана де Прадо.[6] Учитель был выброшен из общины приблизительно в то же время, как и ученик.
На страшные средневековые формулы проклятия, низвергнутые раввинами на голову Спинозы, он ответил спокойным письмом, где писал между прочим: «Вы поступили справедливо, вы заставили меня сделать то, что я и сам собирался сделать по доброй воле».
Далеко не так спокойны были его враги. Один из них покушался убить Спинозу. Двадцатитрехлетний юноша ловко увернулся от ножа и сохранил на память свой камзол, рассеченный ударом.
Так ушел Барух Спиноза из своей ближайшей естественной буржуазно – еврейской среды.
Теперь он не купец и не еврей. Он рад этому.
В сочиненном в это время трактате «Об усовершенствовании разума» имеются замечательные страницы самоанализа и признаний, почти единственное, что говорит нам Спиноза о себе.
На первых страницах этого трактата автор сообщает читателю, что он находится на жизненном повороте и вырабатывает для себя «новый план жизни».
Молодой человек оказывается глубоко разочарованным теми обычными формами буржуазного быта, которым раньше он и сам подчинялся.
По его наблюдениям, окружавшие его люди придавали слишком большое значение целям обманчивым и маловажным, но способным в высокой мере волновать и смущать дух.
По мнению Спинозы, эти цели в общем сводятся к трем категориям: жажде денег, славы и наслаждения.
Спиноза признается, что он и сам был в значительной мере во власти этих «страстей». Можно предположить, что к пересмотру жизни наряду с глубокой серьезностью натуры Спинозы толчком послужили и значительные неудачи на поприще наживы, карьеры и чувственной жизни.
В чем же заключается «новый план» Спинозы? Он говорит об этом несколько глухо: он – де хочет искать истину, хочет искать прочную основу жизни, прочное благо. Но можно ли найти их, спрашивает себя молодой мудрец, «не покидаю ли я блага меньшие, но верные, ради блага гадательного»? Эти сомнения, по словам автора трактата, отпали для него постольку, поскольку он убедился, что уже само искание истины дает высокое счастье и делает человека свободным от «страстей».
Но читатель может спросить нас: не имеем ли мы тут перед собой довольно обычную картину бегства от «мира» к аскетизму? Ничуть. В Спинозе нет ни малейшей доли поповства или монашества. Правда, с этих пор он будет жить лично почти аскетической жизнью, но этот образ жизни продиктован той поистине гигантской работой, которую он возложил на свои плечи. Это – просто образ жизни, наиболее соответствующий избранной им «специальности».
