Путинизм. Россия и ее будущее с Западом - Уолтер Лакер

из-за информационной войны, начатой Западом против Олимпийских игр в Сочи, Сирийского кризиса, и острого конфликта, вспыхнувшего в Украине.

Эта самая краткая схема российской версии событий. Она вызывает много вопросов. Например, беспристрастным читателям было бы интересно знать, каким образом эти две войны, в которые Россия ввязалась на протяжении последнего десятилетия — против Грузии и Украины/Крыма, защищали христианские ценности, как утверждал Кремль. Они могли бы захотеть больше узнать об «информационной войне» в связи с Зимними олимпийскими играми и о том, могло ли «собирание» быть синонимом для империализма. Но такие споры по мелочам, однако, не сильно помогут нам продвинуться в понимании доктрины, лежащей в основе российской внешней политики.

Действительно интересный аспект — хронология, или скорее хронологическая последовательность, событий. Если статья Братерского утверждает, что фундаментальное изменение в российской политике произошло в 2009 или самое позднее в 2014 году, то статья Юрия Афанасьева, опубликованная в «Perspective» в феврале 1994 года и названная «Новый российский империализм», предлагает другой хронометраж и объяснение, основанное на официальной «Военной доктрине России» 1993 года. Среди основных принципов эта доктрина упоминает сильную Россию как самого эффективного гаранта для всей территории бывшего Советского Союза; предположение об ее роли миротворца на всех территориях; обязательство защищать русских в ближнем зарубежье; противостояние расширению НАТО; и защиту российских интересов дома и за границей. Это, как говорит автор, могло быть обоснованно, но это вызвало беспокойство, потому что статья указывает, что российские интересы распространяются не только на всю территорию бывшего Советского Союза, но также и на страны бывшего «социалистического лагеря», даже если те считают, что они освободились от контроля Москвы и не имеют никакого желания возвращаться к нему.

В 1990-х Россия была не раз близка к банкротству, и ее положение не было достаточно сильным, чтобы преследовать свои цели. Она зависела от финансовой помощи Запада через Всемирный банк. Но в последующие годы, после резко увеличившегося спроса на нефть и газ, изменение в ситуации позволило Кремлю проводить более агрессивную политику. Автор также упоминает предположение, что этот план действий определялся, по крайней мере, в некоторой степени, со стороны властей чувством «потери былого величия» и страданием от комплекса неполноценности. Это голос страны, которая «чувствует себя теперь обиженной и оскорбленной, когда к ней больше не прислушиваются, как в старые времена». Короче говоря, никакой разительной перемены в 2008 или 2010 годах не было, было лишь изменение обстоятельств, позволившее России преследовать свои внешнеполитические цели.

Эти комментарии представляют интерес, частично потому, что они были пророческими, а также потому, что они важны для решения вопроса о том, не могла ли бы другая политика Запада предотвратить настоящие и будущие напряженные отношения с Россией. Это возможно, что Запад мог бы помочь России возвратить свою бывшую позицию сверхдержавы, даже если бы это означало действовать против пожеланий регионов и республик, которые не хотели быть частью Советского Союза; но не ясно, почему он должен был так поступать. Больше того, учитывая глубокую подозрительность России по отношению к Западу, российские «ультра», вероятно, посчитали бы, что такая западная помощь была каким-то скрытым, непостижимым способом направлена на причинение вреда России. Любая поддержка, предлагаемая Западом, была априори подозрительной.

Если отношения между Россией и Соединенными Штатами ухудшились после 2006 года, чтобы достичь низшей точки в 2014 году с Крымским/Украинским кризисом, то подобный процесс был и в отношениях с Европейским союзом. Европа, в отличие от Америки, в большой степени зависела от российских энергоресурсов и от российского импорта из Европы, особенно предметов роскоши. Русские могли угрожать Европе всеми видами контрмер, но не слишком резко. Ведь прерывание поставок газа и нефти немедленно уменьшило бы российский доход и побудило бы Запад в долгосрочной перспективе уменьшить свою зависимость от российской нефти и газа.

Европейские инвестиции в Россию также оставались значительно ниже российских ожиданий, частично из-за сомнений относительно здоровья российской экономики, но также и из-за политической неуверенности. Были частые раздражения. Русские были недовольны ситуацией с Косово, британцы жаловались, что Москва отказалась выдать человека, который, как предполагалось, был связан с убийством Александра Литвиненко, перебежчика из КГБ. У России были большие надежды на отношения с Германией, ее историческим партнером во многих предприятиях. Произошедшее между 1941 и 1945 было прощено; у Путина были хорошие воспоминания о годах, проведенных им в Саксонии. Герхард Шрёдер, бывший федеральный канцлер Германии стал служащим «Газпрома», ведущей российской нефтегазовой компании. Шредер заявил, что Путин был 100-процентным демократом, заявление, которое, вероятно, немного смутило самого Путина, потому что он очень старался дать понять, что он был суверенным демократом, а не демократом в западном смысле. Нет причины сомневаться в заявлении Шрёдера о том, что он и Путин являются близкими друзьями. Но не мог ли тот факт, что он был устроен на работу русскими, тоже иметь некоторое значение?

Европейские интересы, касательно отношений с Россией, не были идентичны с американскими. Даже помимо зависимости Европы от российских энергоресурсов (приблизительно одна треть от полного спроса), у европейских стран традиционно были более близкие торговые отношения с Россией. Поэтому неудивительно, что некоторые европейские страны дистанцировались от определенных американских инициатив относительно России, посчитав их слишком резкими и агрессивными. Введение санкций после Крымского/Украинского кризиса было одним примером, но были и другие. С другой стороны, в Европе не было никакого единодушия; страны, находящиеся ближе к России, такие как Польша и государства Балтии, чувствуют себя под более непосредственным российским давлением и поэтому хотят большей защиты. В то же самое время ни одна европейская страна не хотела полностью порвать с американской внешней политикой. Россия попыталась максимально использовать разногласия между Европейским союзом и Соединенными Штатами, но с ограниченным успехом. Потому что если в России были укоренившиеся подозрения в отношении внешнего мира, то и в Европе тоже не было никакой большой веры в российские намерения. Подозрения усиливались всякий раз, когда Россия действовала вызывающе даже в сравнительно незначительных проблемах, таких как российская кибератака на Эстонию. Россия рассматривала Европу как континент, находящийся в состоянии упадка, но полностью списывать Европу было нельзя ввиду ее экономической важности. У России были очевидные плохие предчувствия относительно европейских планов достигнуть большей интеграции, будь то посредством создания европейской армии или введения общеевропейской внешней политики или одобрения общей энергетической политики. Объединенная Европа означала бы более сильную Европу, а это было тем, чего меньше всего хотела Россия. Разделенная Европа означала более слабую Европу и больше возможностей для России настраивать одну европейскую страну против другой.

До кризиса 2014 года было несколько