На краю империи: Камчатский излом - Сергей Щепетов

– Вот ведь напасть! Ладно, авось шестом выпихнусь…

Он залез в бат, забрал шест, прошел на корму и, уперевшись им в дно, попытался сдвинуть лодку на глубокую воду. Ничего у него не получилось: нос лодки, конечно, разгрузился, но теперь, наверное, за грунт цеплялась половина днища. Комиссар пытался раскачивать бат, наваливался на шест, пыхтел и матерился, а лодка не двигалась. Митьке это зрелище довольно быстро надоело. Он подошел и взялся за нос бата:

– Держись, ща пойдет!

– Давай – самую ж малость надо!

Митька поднатужился:

– Ща, ща пойдет!.. Она ж у тя… Бля!!

Удар шестом пришелся по спине и затылку. Митька не потерял сознания, но из глаз брызнули искры, тело повело в сторону. Искры еще не поблекли, а комиссар уже ударил снова – на этот раз точно по голове!

Хоть как-то воспринимать окружающее Митька начал, когда его, связанного по рукам и ногам, грузили в бат. Грузчиков было больше двух – это все, что он смог понять. На том берегу ноги ему развязывать не стали, а поволокли по земле, матерно ругаясь и пиная по голове и ребрам во время передышек.

Притащили к какому-то строению – то ли избе, то ли бане. Некоторое время спорили: так оставить или заковать? В конце концов решили заковать и кого-то отправили за кандалами. Веревки развязали, надели железо, затащили внутрь, посадили на лавку, а цепь ручных кандалов привязали к потолку, чтоб нельзя было опустить руки. Опять стали бить, но Митька этого почти не почувствовал, поскольку быстро потерял сознание. Перед этим он успел сообразить, что в ближайшее время его убивать не будут. Точнее, наверное, не будут. Из многочисленных опытов, поставленных над камчадалами, служилые знали, что если руки-ноги связать неплотно, то пленник со временем может освободиться. А если его надолго оставить крепко связанным, то конечности чернеют и после освобождения от пут пленники часто умирают.

В таком состоянии – то теряя сознание, то плавая в океане боли – Митька провел вечность.

Когда в очередной раз боль вернулась, возник еще и свет – Митька различил его щелкой правого глаза. Был еще и шум – чьи-то голоса болезненными толчками отдавались в многострадальной голове. С пленником стали что-то делать: кажется, отвязали руки и сняли с них кандалы, потом освободили ноги. Рядом опять заспорили, кажется, кто-то предлагал облить Митьку водой, тогда он очухается и сможет идти сам…

Водой его обливать не стали, но куда-то повели, поддерживая сначала со всех сторон, а потом только с двух. Вокруг что-то говорили, потом кричали по-русски и по-ительменски. В конце концов вместе с теми, кто его держал, Митька оказался в каком-то вонючем помещении. Дверь за ними закрылась, поддержка исчезла, и Митька повалился на что-то не очень жесткое. И потерял сознание. Впрочем, может быть, просто уснул, поскольку не спал уже давно.

Наверное, он все-таки спал, потому что возвращение к жизни напоминало пробуждение с большого перепою, да еще и после побоев. Ощущения крайне неприятные, но в общем-то знакомые. Митька ощупал лицо, а потом пальцами разлепил веки левого глаза и стал осматриваться, стараясь не ворочать головой. Помещение почему-то показалось ему знакомым. Он закрыл глаз и стал вспоминать, что же это может быть. Думать было трудно, но он склонился к тому, что больше всего это похоже на аманатскую казенку Нижнекамчатского острога.

Преодолевая тошноту и боль во всех местах сразу, принял полусидячее положение и оглядел окрестности. Оказалось, он действительно находился в аманатской казенке. А на соседних топчанах спали… комиссар Михаил Петров и несостоявшийся заказчик острога Гаврила Чудинов.

История получилась забавная и во многом поучительная. Пока комиссар плавал за реку беседовать с Митькой, в рядах служилых началось брожение. Казаки, особенно жилые, и раньше были недовольны комиссаром – за любую малость он требовал с них окуп, поскольку торопился набить мошну за свой срок. На батоги и штрафы Петров не скупился, поскольку долго жить здесь не собирался и своей репутацией в глазах рядовых казаков не дорожил. Теперь служилые припомнили, что не раз предупреждали начальника о подозрительной активности еловских и ключевских ительменов. Тем не менее Петров погнал почти весь личный состав острога в низовья реки – обслуживать суда экспедиции. Зачем он это сделал? Чтобы выслужиться перед немцами! И вот вам результат… Теперь, чтоб загладить свою дурость, он пошлет нас малым числом брать острог! Ни баб, ни детей, ни животов наших ему не жалко, поскольку он пришлый. А сказывали, будто свою-то мягкую рухлядь он еще по санному пути отправил в Большерецк! А оружье-то камчадальское и впрямь ядовитое – вон как Иван со Степаном маются! Такой смертыньки нам не надобно!

Пленение Митьки подлило масла в огонь – попинать его попинали, а отвести душу по-настоящему казакам не дали. Недовольство прорвалось – раздался клич, созывающий служилых на круг. Нашлось три-четыре «заводчика», которые смогли провести собрание вполне организованно и жестко подавить оппозицию, представленную несколькими годовальщиками, которые собирались уезжать вместе с Петровым. Круг порешил избрать «полевого» приказчика, который будет действовать до окончания боевых действий. А комиссара от власти отстранить и впредь не слушать. Предлагали даже взять его под стражу, обвинив в лихоимствах и, по сути, в сдаче острога камчадалам. В этом вопросе консенсуса не получилось, и Петров остался на свободе. Правда, ненадолго.

Новый командир – Осип Соловьев – начал с того, что немедленно возобновил переговоры с ительменами. Харчину и Голгочу, вероятно, к тому времени удалось навести хоть какой-то порядок в рядах ительменских воинов, так что переговоры они повели довольно конструктивно. Федор потребовал, чтобы русские признали его комиссаром. Русские согласились – жалко что ли? Тогда предводитель бунтовщиков заявил, что острог и острожное вооружение – две пушки и несколько ружей – должны остаться в его распоряжении. Русские опять согласились, поскольку было известно, что казенные ружья «к стрельбе негодныя», а обращаться с пушками камчадалы не умеют. От этих уступок Харчин совсем обнаглел и потребовал… аманатов! И не каких-нибудь, а «лутчих мужиков»!

По этому поводу переговорщики долго спорили, однако возражать ительменам было трудно – они просто копировали действия русской администрации. Что произошло в русском лагере, осталось тайной, но в результате этих событий Михаил Петров и Гаврила Чудинов сами – добровольно! – согласились пойти в аманаты. Правда, бунтовщиков это удовлетворило не полностью – они потребовали добавить еще одного служилого. «Добровольцев» больше не нашлось, и казаки решили сплавить Митьку Малахова, хотя многим с ним расставаться не хотелось. В итоге все трое оказались в аманатской казенке.

Всю эту историю Митька узнал, уже будучи на свободе. Из тюрьмы его выпустили, как только опознали. При всей своей побитости он попытался сразу же вступить в «игру». Это получилось довольно успешно: с его подачи руководители восстания упросили отца Иосифа прийти в острог, обещая полную безопасность. Иеромонах пришел, и, как только ворота за ним закрылись, ительмены сложили перед ним груду награбленной церковной утвари, повалились на колени и стали просить прощения за убийство сына, просить не покидать их и остаться при церкви. Старик заплакал. Ительмены тоже…

Казачье войско простояло у острога еще три дня. Отпевали и хоронили убитых, ругались с ительменами из-за «пожитков». Победители вернули большую часть награбленного, но, конечно, не все. Многие вещи были порваны и безнадежно испачканы. Заниматься этими разборками можно было еще долго, но Осип Соловьев со своими приспешниками решил уводить войско, «пока опять не началось». Уходящий караван груженых батов провожал колокольный звон…

На некотором отдалении, чтоб лишний раз не попадаться на глаза, за русскими шли пять батов с ительменами. У них были свои задачи, но, кроме прочего, они должны были присмотреть, чтоб русские не передумали и не вернулись. В одной из лодок сидел Митька. Голова его была повязана грязной тряпкой, а лицо переливалось всеми цветами радуги.

Оба каравана в пути постепенно увеличивались. К первому примкнули уцелевшие русские вместе с семьями из живших в устье Еловки. А к ительменам присоединялись боеспособные мужчины из встреченных по пути острожков, которые еще не ушли на войну. Их вполне можно было понять – держать нейтралитет стало опасно. Кроме того, караван ительменов принял в себя отряд, прибывший с верховьев реки Еловки. Его возглавлял брат Федора Харчина Степан, который рассказал, что они перебили небольшой русский отряд, возвращавшийся после сбора ясака с реки Уки. Пушную казну отбили, но еще не разделили между собой. Митька уговорил предводителя не делить шкурки, а держать их у себя – пригодятся.