И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

Я сказала «о господи».

– Откуда ты знаешь? Ты ему звонил?

Я сказала Патрику – закричала, – что ему нельзя было этого делать, хотя не залитой яростью частью разума я осознавала, что он не звонил, а даже если бы и звонил, Роберт не рассказал бы ему о моем диагнозе.

И Патрик, который никогда не был саркастичным, сказал:

– Правда? Я этого не знал. Что, есть такая штука, как конфиденциальность врача и пациента?

Как ребенок, я топнула ногой и велела ему заткнуться.

– Скажи, откуда ты знаешь.

– Я знаю это лекарство.

– Какое лекарство?

– Которое ты принимаешь. – Он бросил вилку в контейнер и положил его на кофейный столик.

– Я не говорила тебе, что что-то принимаю. Ты рылся в моих вещах?

Патрик спросил, серьезно ли я.

– Ты все раскидываешь, Марта. Ты даже пустые упаковки не выбрасываешь. Ты просто засовываешь их в ящик или оставляешь где-нибудь на полу, чтобы я мог их подобрать. То есть я предполагаю, что ты оставляешь их, чтобы я подобрал, потому этим мы и занимаемся, не так ли? Ты соришь, а я убираю за тобой, как будто это моя работа.

Мои ладони были сжаты в кулаки так сильно, что казалось, они пульсируют.

– Если ты все знал, почему не сказал мне?

– Ждал, что сама расскажешь, но ты не рассказывала. А потом через какое-то время мне показалось, что ты и не собираешься, а я понятия не имел почему. Совершенно ясно, да, – добавил он. – У тебя явно ____________________.

Когда я заговорила, то почувствовала, как мышцы вокруг рта напрягаются и уродуют меня.

– Серьезно, Патрик? Явно? Если это так охеренно явно, почему ты не понял этого раньше? Это вопрос к твоей компетентности? Типа, человеку нужно физически истекать кровью, чтобы ты понял, что он нездоров? Или тебя как мужа не интересует благополучие жены? Или это просто полная пассивность? Твое абсолютное, безоговорочное принятие того, как обстоят дела.

Он сказал «хорошо».

– Этот разговор никуда нас не приведет.

– Нет! Не уходи.

Я двинулась, словно могла помешать ему выйти. Патрик не встал, вместо этого откинулся на спинку дивана.

– Не могу с тобой разговаривать, когда ты такая.

Я ответила:

– Я такая только из-за тебя. Я хорошо себя чувствую. Я чувствую себя хорошо уже несколько месяцев. Но из-за тебя ощущаю себя сумасшедшей. Разве это тоже не было ясно? Ты не задавался вопросом, почему, вместо того чтобы относиться к тебе лучше, я относилась хуже?

– Да. Нет. Не знаю. Твое поведение всегда было… – он сделал паузу, – хаотичным.

– Иди на хер, Патрик. А знаешь почему? Не знаешь. Потому что я всегда хотела ребенка. Все это время, всю свою жизнь я хотела иметь ребенка, но все говорили мне, что это опасно.

Очень медленно Патрик сказал:

– Ты действительно думаешь, что этого я тоже не знал? Я не дурак, Марта. Даже если ты всегда говорила, какие они надоедливые, как ты их терпеть не можешь и как утомительно материнство, дети – это единственное, о чем ты вообще говоришь. Ты не даешь нам сесть около людей с младенцем в ресторане, а потом смотришь на них весь вечер. А если мы проходим мимо беременной или родителей с ребенком, ты полностью замолкаешь, и когда мы куда-то выходим, ты ведешь себя невероятно грубо с любым, кто осмеливается упомянуть своих детей. Нам столько раз приходилось уходить раньше времени только потому, что кто-то спрашивал, есть ли у тебя дети.

Тут Патрик встал.

– А еще ты одержима мальчиками Ингрид. Одержима ими и делаешь вид, что не завидуешь ей, но это так очевидно, особенно когда она беременна. Ты плохая лгунья, Марта. Хроническая, но плохая.

Я обошла кофейный столик, схватила его за рубашку обеими руками, дернула ее, скрутила:

– А знаешь что, Патрик, знаешь что? Роберт сказал, все было бы хорошо. – Я попыталась его толкнуть. – Он сказал, все было бы хорошо. – Я попыталась ударить его по лицу. – Это было бы не опасно, но ты же знал это, ты же это знал.

Патрик схватил меня за запястья и не отпускал, пока я не перестала сопротивляться его хватке. Но когда он велел мне сесть, я вернулась к журнальному столику, поставила пятку на край и двинула его. Контейнер с едой перевернулся, оставшаяся в нем жидкость пролилась на ковер. Патрик сказал: «Господи, Марта» – и пошел на кухню.

Я не последовала за ним. Каждая клеточка моего тела была парализована, кроме сердца, которое билось сильно и слишком быстро. Мгновение спустя он вернулся с охапкой кухонных полотенец, бросил их на жидкость, впитавшуюся в ковер, и притопнул по ним ногой. Я ничего не могла поделать, только смотреть, пока не перестала чувствовать сердце. И тогда я сказала ему прекратить.

– Просто оставь это. Послушай меня.

– Я слушаю.

– Тогда перестань убираться.

Он сказал «хорошо».

– Почему ты не сказал? Почему ты позволял мне лгать? Если бы ты что-то сказал после моей консультации, сейчас я могла бы быть уже беременна. Ты всегда хотел детей, Патрик, а я могла бы быть уже беременна. Почему ты так поступил?

– Потому что, как ты только что сказала, тебе должно было стать лучше. Наконец-то ты узнала свой диагноз, получила нужные лекарства, но ты не стала лучше по отношению ко мне. Я не мог сообразить, но потом до меня дошло, – он сдвинул полотенца ногой. Жидкость впиталась в ковер темным пятном, которое было уже не вывести. – Ты просто такая. Это никак не связано с ____________________. И, – добавил он, – думаю, тебе не следует быть матерью.

Я открыла рот. Из него донеслись не слова и не крики. Это был первобытный звук, исходивший откуда-то из живота, из нижней части горла. Патрик вышел и оставил меня одну. Я опустилась на колени, затем мое лицо оказалось на полу. Я схватилась за волосы.

После этого наступает провал, дыра в памяти, пока несколько часов спустя я не оказываюсь на углу кровати, стаскивая с нее простыни, пока Патрик складывает вещи в открытый чемодан на полу. В окне заходит солнце. Мне приходится уйти в ванную, меня рвет.

Когда я вернулась, Патрик уже закрыл чемодан и выносил его из комнаты. Я что-то крикнула ему вслед, но он меня не услышал. Через мгновение я услышала, как завелась машина, и подошла к окну. Он выезжал задом по подъездной дорожке.

Я попыталась опустить штору-жалюзи, потянула слишком резко, и она сломалась.

Долгое время я просто стояла с обвисшим шнуром в руке, рассеянно глядя