И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом я сказала, что ухожу, и отказалась забрать вазу: во второй раз у входной двери.
* * *
Строка из книги моего отца правда была смешной и уместной: «Кремация оказалась не хуже Рождества в кругу семьи».
* * *
На следующее утро я позвонила матери, пока одевалась. Как только она ответила, я начала говорить о вчерашнем дне, как ужасно было без остальных. Разумеется, не считая Патрика. Я рада, что его не было. Я неоднократно повторяла:
– Так лучше и для него. Он хотел…
Она сказала «нет». Остановись. Ее терпение лопнуло. Голос дрогнул.
– Не тебе решать, что лучше для других людей, Марта. Даже для собственного мужа – особенно для собственного мужа. Потому что ты вообще-то понятия не имеешь, чего хочет Патрик.
Я хотела сказать что-то, чтобы остановить ее, но у меня пересохло во рту, и она продолжила:
– Насколько я могу судить, ты никогда и не пыталась это выяснить. Иногда мне кажется, что ты думаешь, что проще просто все взорвать. Кап-кап-кап, повсюду керосин, спичка через плечо, а ты уходишь прочь. Сжечь дотла.
Она остановилась и подождала. Я сказала:
– Зачем ты это говоришь? Ты же должна быть на моей стороне. Ты должна быть добра ко мне.
– Я на твоей стороне. Но вчера мне было стыдно за тебя. Ты опозорила себя и всех остальных. Ты вела себя как ребенок. Даже не взяла вазу…
Я закричала на нее. Я сказала, что она не имеет права отчитывать меня.
– Вообще-то нет, я буду тебя отчитывать. Кому-то надо это сделать. Ты думаешь, что все это произошло с тобой и только с тобой. Я это видела вчера. Это твоя ужасная личная трагедия, так что только тебе позволено страдать. – Но, – сказала она, – моя девочка, это происходило со всеми нами. Разве ты этого не видишь? Даже вчера? Это трагедия каждого. И если бы Патрик был там, ты бы поняла, что больше всего это его трагедия. Это была его жизнь, точно так же, как и твоя.
Я сказала ей, что она не права.
– Он никогда не чувствовал себя как я. Он понятия не имеет, каково это.
– Может быть, и так, но ему приходилось присматривать за тобой. Ему приходилось слышать, как его жена говорит, что хочет умереть, видеть ее в агонии и не знать, как ей помочь. Представь это, Марта. И ты думаешь, что ему это нравилось! Он оставался с тобой все это время, чего бы это ни стоило ему самому, а в итоге его ненавидят за это и выгоняют.
– Я не ненавижу его.
– Что, прости?
– Я никогда не говорила, что ненавижу его.
– Даже если и так, позволь мне сообщить тебе, из-за всего остального, что ты говорила, любой, кроме Патрика, ушел бы давным-давно, даже без просьб с твоей стороны. Ты солгала первой, Марта. Он не заставлял тебя. Никто не заставлял.
Меня замутило. Мать тяжело выдохнула и продолжила:
– Я не говорю, что ты не страдала, Марта. Но я говорю, повзрослей. Ты не одна.
Она остановилась и молчала, пока я не сказала:
– Как мне это сделать?
– Что? Я не слышу тебя, когда ты шепчешь.
Я медленно произнесла:
– Как мне это сделать? Мама, я не знаю, что делать.
– Я бы попросила у мужа прощения и, – сказала она, – если он тебя простит, считай, что тебе очень повезло.
Больше я ей не звонила. В конце недели пришло письмо. В нем говорилось: «Марта. Ты знаешь, как и я, что разговор, который мы вели в течение этих недель, окончен. Что произойдет дальше, зависит от тебя, но я надеюсь, что ты будешь держать в голове вот что, принимая любое решение.
Всю свою жизнь я верила, что со мной происходят разные вещи. Ужасные вещи. Детство, моя сумасшедшая/мертвая мать, исчезнувший отец. Из-за того, что Уинсом пришлось растить меня, я потеряла ее как сестру. Твой отец, который никак не мог добиться успеха, этот дом, жизнь в месте, которое я терпеть не могу, мое пьянство, мой алкоголизм. Вот так оно и продолжается, все это происходит со мной.
И затем – ты. Моя прекрасная дочь, сломавшаяся, когда была еще ребенком. Даже несмотря на то, что тебе было больно, даже несмотря на то, что я решила не помогать тебе, в моем собственном сознании это было худшее, что когда-либо случалось со мной.
Я была жертвой, а жертвам, конечно, позволено вести себя так, как им нравится. Никто не может быть привлечен к ответственности, пока страдает, и я сделала тебя неопровержимым оправданием того, что я не взрослею.
Но потом я повзрослела – в шестьдесят восемь лет, – потому что ты меня заставила.
Я знаю, что прошло не так уж много времени, но с тех пор я вижу: вещи просто происходят. Ужасные вещи. И единственное, что любой из нас может сделать, – это решить: они случаются с нами или, хотя бы отчасти, они случаются для нас.
Я всегда думала, что твоя болезнь случилась со мной. Теперь я предпочитаю верить, что она случилась для меня, для того, чтобы я наконец бросила пить. Я начала пить не из-за тебя и твоей болезни, как, я уверена, я позволила тебе поверить, но ты причина, по которой я бросила.
Возможно, эти мои мысли неправильные. Возможно, я не имею права так думать о твоей боли, но это единственный способ, который я могу придумать, чтобы придать ей смысл. И мне интересно, есть ли способ, чтобы ты могла понять, что то, через что ты прошла, было ради чего-то?
Не потому ли ты все чувствуешь, и любишь сильнее, и сражаешься яростнее, чем кто-либо другой? Не потому ли ты любовь всей жизни своей сестры? Не потому ли ты однажды станешь автором чего-то гораздо большего, чем небольшая колонка про супермаркеты? Как ты можешь быть моим самым яростным чертовым критиком и человеком, который имеет так много сострадания, что покупает очки, которые ему не нужны, потому что продавец в магазине оптики упал со стула. Марта, когда ты в комнате, люди не хотят разговаривать ни с кем другим. Почему так, если не из-за жизни, которую ты живешь, словно очищенная огнем?
И всю сознательную жизнь тебя любил один мужчина. Это дар, который дан немногим, и его упрямая, настойчивая
