И в горе, и в радости - Мег Мэйсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она вздрогнула, как человек, ожидающий взрыва.
– Потому что я не знаю, как еще вести себя с ним.
Я сказала, что понимаю – это не оправдание.
– Нет, я поняла. Так много лет против семи месяцев. Но ты должна это выяснить.
Я сказала ей, что не чувствую, что готова сделать это, увидеть его, и я знала, что все равно не смогу его простить.
– Ты знаешь, где он?
– В Лондоне.
– А ты знаешь, где именно?
– Нет. Наверное, въехал обратно в квартиру.
– Скоро въедет, но пока он у Уинсом и Роуленда.
Ингрид помрачнела. Я спросила ее, почему это важно.
– Уинсом и Роуленд уехали. Но там Джессамин.
Я рассмеялась и сказала, что если и есть что-то, о чем я никогда не беспокоилась, так это что Патрик будет с кем-то, кто не является его женой. Хотя я заставила его уйти и безжалостно его наказывала в течение нескольких месяцев, чтобы он ушел, хотя я сказала ему, что больше его не люблю – выкрикнув это ему вслед, когда он выходил из нашей спальни в последний раз, – меня словно кто-то толкнул, когда Ингрид сказала:
– Но, Марта, с точки зрения Патрика, ты ему не жена.
Ингрид заставила меня подождать, пока она отыщет в ящике стола свой ключ от Белгравии. «На всякий случай, на всякий случай».
Я уже держала батончик мюсли, бутылку воды и аудиокнигу по самопомощи на трех дисках, которые она достала из ящика первыми. За двадцать один день я смогла бы овладеть искусством прощения себя.
Я говорила ей, что мне не нужен ключ.
– Если его не будет, я просто пойду домой. Других причин заходить туда нет.
– Нет, есть. Тебе может понадобиться в туалет или типа того.
Она нашла его и протянула мне. Когда я не стала его брать, она схватила меня за руку и попыталась сомкнуть вокруг него мои пальцы.
– А это что за хрень? – Она держала мой большой палец.
– Гебридские острова.
– Ну да. Конечно. Пожалуйста, ты можешь просто положить его в сумку?
Я взяла ключ, чтобы она перестала говорить о нем.
* * *
Патрика не было. Я стучала и ждала на ступеньках перед домом моей тети, пока у меня не заболело лицо и не онемели руки в карманах. Я вернулась к машине и просидела в пальто около часа. Площадь была безлюдна. Никто не приходил и не уходил.
Прошло всего шесть недель с тех пор, как Патрик уехал, но за считаные дни время стало нереально значимым, а мое одиночество – настолько всеобъемлющим, что сейчас, сидя в машине, оно, казалось, бросало вызов самому порядку вещей.
Прошел еще час. Никто так и не пришел. Я начала ощущать спутанность сознания. Был только холод. Я погуглила «переохлаждение в машине», но пока пальцы пытались нажимать на клавиши, телефон разрядился, и поэтому, сказала я себе, мне придется зайти внутрь. Но это было навязчивое желание увидеть если не Патрика, то хотя бы что-то, принадлежащее ему.
После нескольких недель одиночества, кульминацией которых стали эти два часа в машине, когда в окне не было ничего, кроме темноты и отсутствия людей, даже он больше не казался реальным.
* * *
Внутри все было не так. Я нервно встала в прихожей с ключом Ингрид в руке. У Уинсом было правило, что личные вещи нельзя оставлять в местах общественного пользования, но вещи Джессамин валялись повсюду, ее туфли были разбросаны по всем углам прихожей, одежда свалена кучками по всему коридору. Я сняла пальто и прошла в парадную гостиную.
Бутылка вина и два бокала, пустые, если не считать коричневого осадка на дне, стояли прямо на столике из орехового дерева. Однажды, напившись на Рождество, моя мать сообщила всем, что когда Уинсом умрет, ее призрак вернется, чтобы витать по парадной гостиной, терроризировать всех нас криками: «Мокрое на дереве! Мокрое на дереве!» – и швыряться подставками-костерами в воздух, пользуясь невидимостью. Я подошла и взяла бокалы, чтобы отнести их на кухню, собирая другие вещи, пока шла по комнате, последними подхватив зарядное устройство для телефона и розовую пластиковую бутылочку жидкости для снятия лака.
То, что моя кузина поставила косметический растворитель на лакированную крышку материнского рояля, казалось типичным для ее натуры. Мне хотелось уйти. Но ничто из того, что я собрала внизу, пока шла к кухонной лестнице, не принадлежало Патрику. Я оставила все вещи в груде у входа и вернулась к парадной лестнице.
Его чемодан и вещи, которые он, должно быть, приобрел после отъезда, лежали в коробках, сложенных стопкой возле комнаты Оливера, коробки были заклеены скотчем и пронумерованы – в соответствии с электронной таблицей, описывающей содержимое каждой из них. Я их не открывала. Цифры были написаны от руки. Этого было достаточно.
На обратном пути к лестнице я зашла в комнату Джессамин, чтобы воспользоваться ее туалетом. Часы Патрика лежали на прикроватной тумбочке рядом со стаканом воды и фиолетовой резинкой со светлыми волосками, застрявшими в металлическом соединении. Я подошла и взяла их. Мне стало плохо не оттого, что они были там. А лишь из-за привычности их веса, когда я повертела их в руке, и воспоминаний, которые нахлынули вместе с ними: о том, как по-особенному он надевал их, о том, когда я впервые увидела, как он это делает. Я чувствовала, что не имею права на эти воспоминания. Патрик не был моим. Я положила часы и пошла в туалет.
Я вытерла лицо салфетками перед зеркалом. Пол, где он принял ребенка моей сестры, отражался позади меня. Рядом с туалетом стояло мусорное ведро, переполненное остатками косметики Джессамин. Я подошла и бросила туда салфетки. Они упали на блистер в форме одной таблетки. Об этом я тоже никогда не переживала: Патрик, которого утром послали купить таблетку экстренной контрацепции для той, что не была его женой.
В какой-то момент, выезжая из Лондона, я поняла, что в спешке забыла свое пальто, торопясь уехать, и засомневалась в том, что заперла входную дверь.
* * *
Всю неделю после этого я собирала вещи в Доме Представительского Класса, двигаясь по комнатам, набивая коробки – если
