Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

— Я думал, это как раз демоны должны быть мастерами искушения.

Маркуса это развеселило.

— Что они такое? На самом деле? — спросил я. — Я спрашивал у Лорелеи, но она мне сказала, что ты объясняешь это лучше всех.

— Она мне льстит. — Маркус устремил на меня взгляд расфокусированных глаз; лицо его было круглым и умиротворенным. — Меня убедили в том, что они — осколки Большого взрыва.

Я моргнул.

— Неожиданно услышать, что священник из южных баптистов верит в такие вещи.

— Вот поэтому я и бывший священник, — сказал он.

При попытке это осмыслить мозг выворачивался наизнанку, во всяком случае, до того, как подействовал кофе. Но, слушая Маркуса, я осознавал, что он прав, — сложно представить себе ничто, из которого вдруг возникло все, если это ничто не было чем-то иным, нежели то, что мы называем пустотой. Так вот, допустим, что ничто хочет только оставаться ничем. Разорви его на части с невообразимой мощью расширяющейся вселенной, разбей его на первобытные осколки — и, возможно, по прошествии огромного времени эти осколки обретут самосознание, точно так же, как материя, подчинившаяся силам, которые объединили химические элементы в аминокислоты, потом в белки, молекулы, клетки, амеб и, наконец, в существ, способных любить и убивать.

Допустим, что так и случилось, и назовем эти осколки демонами. Почему бы им в таком случае и не смотреть на нас — тех, кто упорядочивает, создает, строит и множится, — как на злейших врагов?

Фиби застучала клавишами ноутбука, после чего развернула его ко мне. На экране шло слайд-шоу из фотографий, которые могла бы сделать — но не делала — Лорелея. В основном на них были засняты мрачные, одинокие фигуры в декорациях, лишенных цвета и жизни. Иногда попадались пары, еще реже — группы, но все они обитали в руинах, которые создали мы.

На фотографиях были обозначены даты и места: Нью-Йорк. Торонто. Лондон. Эдинбург. Рио-де-Жанейро. Мехико. Будапешт. Копенгаген. Москва. Джакарта. И даже окраина антарктической станции Мак-Мердо. И так далее, и так далее. Иногда освещения и стабилизации объектива хватало, чтобы запечатлеть их черты. Иногда мне хотелось, чтобы их не хватило. В какой момент лицо перестает быть лицом?

— Оно закончилось? Скажи мне, когда оно закончится, — попросила Фиби. — Я уже с трудом заставляю себя на них смотреть. Понимаешь? Они…

Я понимал.

— Их находят по всему миру люди, которые знают, что искать, — сказал Маркус. — Ты ведь представляешь, как выглядит хоккейная клюшка? — Когда я сказал, что представляю, он кивнул: — Тогда ты представляешь себе, на что похож график случаев их наблюдения за последний десяток лет.

Он медленно повел указательным пальцем вбок, а потом, присвистнув, резко вскинул его вверх.

— И вы хотите пообщаться с одним из них, — сказал я.

— Все это что-то значит, — ответил он. — Но как мы узнаем что, если не спросим у них?

Я взглянул на Лорелею, на исчезающие следы той Лорелеи, которую я помнил. Лорелея на краю, Лорелея в переломной точке.

«Я сделаю это ради тебя. Не ради твоих друзей, не ради мира. Ради тебя».

Той ночью номер мотеля перестал ощущаться как лагерь, и мы очутились в одной постели. Я был с женщиной впервые за полтора года, я был с Лорелеей впервые за четырнадцать лет, и все это казалось непривычным. То, что делало мое тело, ощущалось странным и неправильным, предательским по отношению к клятвам, которые формально больше не имели силы после того, как смерть разлучила нас, а тело Лорелеи было теперь для меня совершенно незнакомым. Там, где я помнил его мягким, оно было жестким. Там, где я помнил его округлым, оно было впалым. Там, где она должна была быть твердой, она казалась хрупкой. Боязнь сломать Лорелею парализовала меня. Я провалился в нее и не мог остановить падение.

Я должен был ощущать, что она если и не предала меня, то манипулировала мной, что она заманила меня сюда под одним предлогом, хотя на самом деле ее интересовало другое. Вот только Лорелея узнала, что я быстр и хорош в бросках, посмотрев запись одного из моих боев на «ютубе». А обнаружила она ее только потому, что уже меня искала.

Все удивительным образом складывалось одно к одному… возможно, это была судьба.

— Твой муж ушел… из-за этого? — спросил я.

Она вздохнула, как будто сдуваясь.

— Ну, это ведь не то, на что подписывается мужчина, беря тебя в жены?

Лорелея провела ладонью по животу, своему плоскому, худому животу, и я понял, что ее здесь больше нет. По крайней мере, она здесь не целиком. Когда-то я задался бы вопросом, как кто-то может так долго быть одержим призраком того, чего никогда не видел, того, что никогда не ходило, не ползало и не дышало, никогда не издавало звуков, но теперь я это понимал.

— Как думаешь, мы остались бы вместе, если бы я не сделала… — Она осеклась, попробовала начать снова: — Если бы мы были немного старше, могли лучше с этим справиться?

Я понятия не имел. Но я знал, когда имеет смысл лгать.

— Как думаешь, мы стали бы другими? Например, захотелось бы тебе заниматься боями без правил? Изменился бы мой взгляд на мир так сильно? — Она повернулась на бок и посмотрела на меня. — Хорошие бы из нас получились родители? Были бы мы довольны этой жизнью?

И почему она говорила так, словно такая возможность нам больше не представится?

— Пообещай мне одно, — сказал я. — Независимо от того, что произойдет завтра, будет Маркус доволен или нет, ты остановишься. Ты уедешь со мной и забудешь об этом. По крайней мере до тех пор, пока оно… тебя не отпустит.

Она ответила не сразу. Но в конце концов пробормотала что-то, отдаленно напоминавшее «хорошо».

На следующее утро тварь никуда не делась — к облегчению всех, кроме меня, — и продолжала свое нечеловечески терпеливое бдение. Глядя на нее со стоянки, зная, что скоро я увижу и почую ее вблизи, я напомнил себе, что она владеет искусством занимать чужие тела. Окружавшие ее плоть и кости не были такими изначально. Я гадал, что стало с предыдущим их обитателем, с той частью его, которую невозможно было увидеть или взвесить, которая, должно быть, когда-то любила и мечтала.

Я гадал, что стало со всеми ними — мертвыми, изгнанными, нерожденными.

И никогда не был меньше уверен в том, что знаю ответ, чем входя в здание стадиона.

«К этому привыкаешь», — сказала мне Лорелея, имея в виду ощущение пустоты и отчаяния, которое исходит от этих тварей; для привыкания было еще слишком рано, но это не имело значения, потому что если бои тебя чему-то и учат, так это тому, как идти на ринг вопреки своему страху.

Вверх по пандусам, вверх и вокруг, и чем выше мы поднимались, тем меньше нам попадалось следов человеческого присутствия. Есть места, куда не суются даже городские кочевники.

В конце концов — хотя встреча с тварью и не была концом — трудно представить себе более сильный страх с менее очевидной причиной его ощущать.

В поисках демона я прошел по паре коротких коридоров, которые вывели меня на узкую платформу за буквами на крыше стадиона. И он был там. Как будто только меня и ждал.

Я набросился на него сбоку и обхватил руками за талию, пригнувшись и уткнувшись головой в его грудную клетку. Ногу, которая оказывается позади ног твоего соперника, нужно просто поднять и позволить гравитации сделать свое дело. Это называется подсадом. Не налажай с приземлением и перекатом — и окажешься сверху. Простейший прием. Хрестоматийный даже.

Я заехал твари локтем в висок, а потом, извернувшись всей верхней частью туловища, влепил ей хук в челюсть. Другого способа с ней совладать я не знал, ведь, что бы ни поселилось в этом теле, оно наверняка все еще было уязвимо для физических травм. Врежь ей по башке, встряхни мозги, и она на какое-то время вырубится.

Успех.

Лишь после того, как это закончилось, я заметил ее лицо. И порадовался, что зашел сбоку. Сначала мне показалось, что кожа облезала с нее слоями, но, с интересом и омерзением приглядевшись, я увидел, что на самом деле ее лицо… цвело. Новые черты и текстуры прорастали на нем, точно волнистые грибки на упавшем дереве в лесу.