Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

— Больно, только когда проигрываешь.

— Ясно. И часто тебе бывает больно?

— Примерно в половине случаев.

«А вот ты, Лорелея. Непохоже, чтобы тебя кто-нибудь бил. Так какое у тебя оправдание? Я знаю, что, когда мы встречались, ты была еще достаточно юна, чтобы сохранить детскую пухлость, а ее теряют все, и в большинстве случаев это совсем не плохо. Мне нравится, когда женщина перестает выглядеть как девочка и становится настоящей собой. Но ты. Ты похожа на пластиковые пакеты, из которых детишки высасывают воздух через трубочку. Ты выглядишь так, словно что-то внутри затягивает тебя в себя».

Я мог бы спросить ее об этом, все дни перед встречей я желал ее об этом спросить, а она казалась достаточно открытой, чтобы этот вопрос ее не смутил. Но я его не задал. Потому что теперь, когда я был здесь, это уже не казалось таким важным.

Первые два проведенных вместе дня мы просто гуляли, и хотя это казалось бесцельным блужданием, оно таким не было, потому что все это время мы кружили друг вокруг друга — не в плохом смысле, а просто пытаясь понять, подходим ли мы теперь друг другу вообще. Для меня, приехавшего из Сан-Диего, это был самый холодный день в жизни: на бетонных берегах озера Эри царил ноябрь, и дующий с воды ветер приносил с собой холод, врубавшийся в тело, как тесак. Лорелея этого, похоже, не замечала.

Она зациклилась на одном и постоянно спрашивала меня о боях.

— Ты ведь должен признать, что большинство ландшафтных дизайнеров таким в свободное время не занимаются, — сказала она. — Что ты в этом нашел?

— Иногда, если не хочешь сойти с ума, тебе просто необходимо что-нибудь измолотить. Это может быть и боксерская груша. Или добровольный соперник. А еще дело в ясности. Мне нравится ясность этого процесса. Все остальное просто исчезает. Это…

— Очищает? — спросила она.

Быть может, когда-то это и очищало. Но теперь бои были для меня лишь удобным способом отвлечься.

Я уже больше года пребывал в бессрочном отпуске и не растратил даже двадцати процентов страховой выплаты. В архитектурной фирме, где я работал, обещали, что мое место никуда не денется к тому времени, когда я буду готов вернуться, вот только я не хотел возвращаться. Я хотел этого хотеть. Но не мог, потому что знал, что работы мне будет недостаточно. Недостаточно, чтобы отвлечься, и тем более недостаточно, чтобы я захотел дожить до следующего дня. Но мне повезло. У меня было и другое занятие, были пот, и кровь, и стратегии, и даже если бы меня уволили — ничего страшного. В тех кругах, где я вращался, знали, как с этим справляться.

— Это заметно, — сказала Лорелея.

— В смысле?

— Ну, знаешь, у некоторых парней бывает такая аура, которая подсказывает, что с ними лучше не связываться, потому что это станет худшей ошибкой в твоей жизни? Так вот… теперь ты — один из этих парней.

Я покачал головой.

— Даже лучшим бойцам, чем я, частенько бросают вызов. Всегда найдется кто-то, кто захочет проверить, сможет ли он с тобой справиться.

— Не стоит себя недооценивать, Лиам. — Она огляделась вокруг с удивительно безмятежным видом и погладила свой «Никон»: — У меня на шее камера за пять тысяч долларов, и я нисколько не беспокоюсь.

Я не разделял ее уверенности. Это была опасная зона, из тех, куда я благоразумно не захожу, если у меня нет на то очень веской причины, потому что всем, кого я там встречаю, благоразумия явно не хватает. Наркоторговцы и шлюхи, наркоманы и алкаши — здесь действовала своя экономика, колеса которой вращали люди, чьей судьбой, похоже, было либо возить все свои пожитки в магазинной тележке, либо умереть, валяясь в канаве лицом вниз или ногами вверх.

Лорелея тогдашняя, Лорелея сегодняшняя… я не мог их совместить. Она в университетском женском клубе состояла, черт возьми!

Под конец второго дня дорога, на которую она нас завела, оборвалась посреди огромной стоянки, асфальт которой разламывался на части, сдаваясь перед упорством сорняков. Мы смотрели на то, что когда-то было или должно было стать стадионом. Либо его еще не снесли, либо заморозили стройку. Так или иначе, удача его иссякла несколько лет назад и так и не вернулась.

— Он не напоминает тебе о римском Колизее? — спросила Лорелея.

Я покачал головой.

— Нет.

— Мне тоже. Ему чего-то не хватает. Ему не хватает… всего.

Она была права. У стадиона не было сердца, не было души. Я однажды посетил Колизей и ощущал скопившийся груз истории в каждом его уголке. А это место? Оно было абсолютно пустым.

— Загляни сюда через пару тысяч лет, и, может быть…

Она искоса бросила на меня взгляд.

— Ты правда думаешь, что через пару тысяч лет тут что-нибудь останется, кроме тараканов и диких собак?

Я хотел, чтобы что-нибудь осталось. Если ты больше не веришь в эту бесконечность, что это говорит о тебе и к чему приведет? Дата аннуляции будет придвигаться все ближе и ближе, пока ты не станешь настолько близоруким, что не сможешь разглядеть даже достойной причины дожить до завтра.

Но тогда я еще не знал. И все прочие были в точно таком же положении, что и мы.

Лорелея указала на стадион:

— Видишь что-нибудь?

Ничего необычного я не видел. Стадион высился на берегу озера, словно разгромленный замок, источая ауру немощи и запущенности. Снизу его покрывала короста попыток заблокировать входы, и даже со стоянки было видно, что большая часть дверей взломана. Лорелея сказала мне посмотреть выше, но я сдался.

Она заглянула в видоискатель своего фотоаппарата с объективом длинным, как банка для теннисных мячей, и передала его мне, не снимая ремешка с шеи. Мы впервые оказались так близко после того, как неловко обнялись при встрече, но теперь это продлилось дольше, и я ощутил запах шампуня, которым она пользовалась в последний раз, и мыла, а под ними — аромат, принадлежавший только самой Лорелее, до этого момента забытый, запертый в глубинах моих воспоминаний, внезапно воскресших; такой эффект могут оказать только запахи. Для человека, пытающегося не оглядываться на прошлое, я как-то слишком уж хотел, чтобы мне снова стало девятнадцать и я смог кое-что сделать иначе.

Вот как можно пытать, не прикасаясь и пальцем. Просто отобрать что-то хорошее и позволять лишь вдыхать его запах.

— Почти на самом верху, — сказала она. — Над буквой «Т» в названии.

Теперь я увидел. Чем так притягивали Лорелею неухоженные личности на крышах и прочих высоких местах?

— Маркус говорит, оно там уже четыре дня.

— Маркус? — переспросил я.

— Ты с ним еще познакомишься.

Я опустил фотоаппарат обратно ей на грудь, и вместе с ним упало что-то у меня внутри. Не такое воссоединение я себе представлял.

— А хочу ли я вообще знакомиться с Маркусом?

— Это не то, о чем ты думаешь, — сказала она. — И не отвлекайся. Настоящая проблема — она там, наверху. Четыре дня — разве это не кажется тебе поразительным? Маркус говорит, что оно перемещается с места на место, но не уходит. У Фиби есть прибор ночного видения, они проверяли ночью.

О. Еще и какая-то Фиби. С ней я, наверное, тоже познакомлюсь.

— Я понял, вы все зачарованы алкашом-аутистом, который хорошо умеет лазать по стенам.

Лорелея пихнула меня локтем.

— Перестан-н-нь. Ты ведь знаешь, что это не так. Я не поверю, что ты не смотрел мои фотографии, а если ты их смотрел — я знаю, что ты способен соединить несколько точек.

Разумеется. Я уже об этом думал. «Я на 99,9 % уверена, что это демон». Разве не этим занимаются все те, кто снова начинает встречаться после четырнадцати лет разлуки?

Лорелея сделала несколько кадров, но проворчала, что они не получатся, потому что для съемки на таком расстоянии, с объективом, предназначенным для фотографирования диких животных, нужен штатив. Она опустила фотоаппарат, фыркнула, а потом посмотрела на меня так, словно оглядывалась сквозь дверной проем, до которого я еще не добрался, — в надежде, что я войду следом, в страхе, что я этого не сделаю. И — отчетливее, чем за все то время, что мы здесь провели, — я увидел в ней жертву, наркоманку, душу на осыпающемся краю обрыва, из последних сил старающуюся не упасть.