Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

— Давай зайдем внутрь, — сказала она. — Осмотримся.

Сейчас, когда я это вспоминаю, мне хочется думать, что прежде, чем войти туда, я долго спорил: мы что, старшеклассники, которые в субботу вечером прокрадываются на футбольное поле с упаковкой пива? Но, подозреваю, я уже тогда поддавался воздействию ее сфокусированного безумия.

— Большинство зданий, где они поселяются, закрыты. Как тот торговый центр, — говорила она, пока мы пересекали стоянку. — В таких местах света немного, а мне не хочется подбираться ближе, чтобы использовать вспышку, да и вообще, они, когда слышат, что ты подкрадываешься, прячутся или сбегают, прежде чем ты до них доберешься.

Забавно. Я никогда не думал, что демоны бывают трусливыми.

— А вот места вроде этого стадиона — открытые и светлые. Может быть, мне повезет и получится сфотографировать его ближе, чем раньше.

Она вела себя оживленнее, чем за все предыдущее время, — это ведь было хорошо, верно? Тогда я еще думал, что Лорелея просто одержима бредовой идеей, но это была забавная идея, не грозившая серьезными последствиями. За Лорелеей не гонялось ЦРУ, она знала, что не умеет летать. Это было словно потакать лишенному слуха человеку, уверенному, что он умеет петь.

Мы проникли внутрь путем, уже проложенным до нас, пролезли сквозь разрезанный проволочный забор, за отжатую ломом фанеру. Но чем дальше мы забирались, чем дольше бродили по вестибюлям и наклонным пандусам, тем тяжелее и хуже мне становилось. Может, виноват был воздух? Не знаю. Что-то в воздухе, или что-то вне воздуха, между его молекул. Иначе почему стало так трудно дышать?

— Ты ведь чувствуешь, да? — спросила она не без удовлетворения.

У меня есть пара знакомых, отличающихся особенной чувствительностью, которые рассказывали, как они посещали места страшной гибели людей, один — поле битвы при Геттисберге, другой — место избиения индейцев у Сэнд-Крик, и чувствовали там себя точно так же. На них давила тяжесть трагедии, смерти, бесчеловечности.

До этого момента я всегда сомневался в их рассказах.

Но это… это, вероятно, было хуже. Со смертью можно смириться, неважно, сколько погибло человек, потому что нам приходится это делать. С трагедией можно смириться, потому что она неизбежна, а после нее мы продолжаем жить. С бесчеловечностью можно смириться, потому что ты знаешь, что можешь быть лучше. Ты хочешь быть лучше.

Однако это ощущение… оно вызывало у меня желание сдаться. Желание надеть три лишние куртки и застегнуть их по самое горло, чтобы защититься от холода. Это было то же самое ощущение, которое вызывали фотографии Лорелеи с фигурой на крыше, только усиленное в тысячу раз.

Я взял ее за локоть.

— Вот что тебя убивает, — сказал я, неожиданно это осознав.

Она взглянула на меня так, словно от черного ледяного вакуума космоса меня отделяло лишь то, что осталось от ее кожи и костей.

— Если тебе нужно, ты можешь уйти. Но к этому привыкаешь.

Господи боже. Неужели кому-то может захотеться к этому привыкнуть?

Но я пошел дальше; звук наших шагов по бетону был хрупким. Стадион казался лишенным жизни, но не признаков того, что она здесь была. Кое-где попадались жалкие останки какого-нибудь человеческого гнезда — тряпки и газеты, грязные бутылки с водой и полиэтиленовая пленка — и черные пятна копоти, оставшиеся от маленьких костерков. Разумеется, среди цветов преобладал серый — стадион, в конце концов, был почти целиком бетонный, — однако, осматриваясь, я видел детали, которые должны были бы выделяться на общем фоне, но не выделялись. Надписи и указатели, коммуникации и провода… все они выцветали, краски утекали из них. Черный, красный, желтый, синий, зеленый — все цвета превращались в безжизненный серый. Трибуны, окружавшие огромную пустую чашу стадиона с затхлой лужей на дне, были почти лишены сидений, превратились в пустые террасы. Серость расползалась, точно плесень, вот только соскрести ее было невозможно, потому что она ни на чем не росла. Она изменяла все изнутри.

Пока Лорелея делала фотографии, я не отрывал взгляда от своих рук, ботинок, рукавов и штанин, чтобы убедиться, что они сохраняют прежние цвета.

Тогда одно впечатление перетекало в другое, но сейчас, вспоминая, я понимаю, что именно третий этаж стал поворотным моментом, после которого я прекратил валить все на свое воображение и уверовал.

Мы в третий раз поднялись по лестнице и набрели на прямоугольное сооружение… видимо, буфет. Отвесные стены тянулись из сердца стадиона к скошенной крыше.

То, что я увидел, обнимало угол, в котором встречались передняя и боковая стены буфета, но высоко, футах в десяти от пола. Сперва я подумал, что это мусорный пакет или кусок брезента. Даже в огромную летучую мышь, повисшую на стене, я поверил бы охотнее. Но постепенно я осознал, что оно расплескалось о бетон, и в обе стороны от точки столкновения веерами расходятся ржавые пятна.

Я пригляделся внимательнее — и увидел одежду, старое бесформенное пальто, прилипшее к стенам, а под ним проглядывало кружево переломанных костей. Голова? Формально она все еще была на месте.

Судя по тому, что тело выглядело высохшим, оно провело там немало времени. Это, разумеется, был не демон с крыши, и теперь мне не хотелось подниматься дальше. Если бы эта тварь разбилась об пол — еще ничего. Но она не упала. Она врезалась прямо в угол, более-менее горизонтально. Казалось, ее запустили из катапульты и сила удара была такой, словно она упала с высоты в сотню этажей.

Лорелея тоже пялилась на нее, хоть и не так потрясенно. Но она определенно была потрясена. Она ведь до сих пор не начала делать фотографии.

— Ты такое раньше видела? Хоть раз? — спросил я.

— Не совсем, — ответила она. — Мне кажется, я видела место, где разбился один из них, упавший с крыши заброшенной психиатрической больницы. Но такое я встречаю впервые. — Она еще немного поизучала его и повернулась, чтобы оглядеться вокруг. — Может быть, он сделал это с разбегу. Разбежался и прыгнул.

— Прямо в стену? Чтобы разбиться об угол? — переспросил я. — Они так делают?

Лорелея пожала плечами и указала на подтверждение.

— Зачем им это делать?

— Творческие поиски? — Она не знала. И ей не суждено было узнать. — У них нет собственных тел. Они их заимствуют. Вселяются в те, которые ослабли настолько, что их можно захватить. Маркус называет таких людей оболочками. Или животных, неважно. Но эти тела начинают распадаться. В конечном итоге с плотью и костями это случается всегда. Но их присутствие, похоже, ускоряет процесс.

Я вспомнил старые картины, давние религиозные предостережения, на которых демоны выглядели так, что в них почти можно было узнать какие-то извращенные формы.

— Маркус считает, что в конце концов они начинают так ненавидеть тело, которое носят, что, пока у них есть еще время, демонстрируют к нему все презрение, какое только могут. — Она посмотрела на меня с кривой, дурашливой улыбкой. — Но это лишь теория, а то нет?

— Почему они так ненавидят тела?

— Дело не только в телах. Дело вообще во всем. Они ненавидят быть. Они — противоположность бытия. Его антитеза. Вплоть до клеточного и молекулярного уровня.

Только теперь Лорелея начала делать снимки. Возможно, это был ее способ справляться с жизнью. Сквозь линзы все выглядит терпимее.

— Можешь забыть большую часть того, что религия говорит о демонах, — сказала она мне. — Все, на что она способна, — это пытаться объяснить то, что существует намного дольше нее, пытаться впихнуть это в свои рамки.

— Ты сказала «большую часть». А в чем религия права?

— Например, в том, что они обитают на брошенной земле и в прочих местах запустения.

Когда-то это означало бы пустыни, и леса, и высокие скалы. А теперь? Я вспомнил все те места, в которых Лорелея снимала свои мрачные фотографии. Обветшалые дома, и заброшенные фабрики, и покинутые офисные здания, обратившиеся в руины, потому что мир в них больше не нуждался. Мы двинулись дальше и оставили после себя пустоты. Должно быть, они делались чем-то вроде магнитов. Населенные демонами деревни, населенные демонами города… быть может, мы всегда жили по соседству с Адом.