Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

— Почему?

— Во-первых, у нас не хватит на это сил. — Она вытянула голову, пытаясь получше разглядеть комнату за моей спиной. — У тебя ведь там есть окна, из которых видно парк? А еще ты не учишься в моей школе и вообще, похоже, из дома не выходишь. Так вот… ты, случайно, ничего не видел?

На мгновение меня охватили подозрения. Может быть, ее прислали полицейские, а соседи на самом деле и не были ее тетей и дядей. Может, она вовсе не затем приехала, чтобы пожить у них какое-то время, потому что… ну, она так и не призналась почему. Но я в это не верил. Если бы Рони прислали полицейские, они придумали бы для нее такую ложь, которую она смогла бы пересказать. Уж это-то я знал из телевизора.

— А если я кое-что видел, — сказал я, — что бы ты хотела об этом узнать?

Рони посерьезнела, задумалась, словно так далеко ее мысли не заходили. А потом она поняла.

— Остальные хотели бы узнать, почему не было крови. А мне вот интересно, сбежал тот, кто это сделал, или просто ушел, как будто ничего не случилось.

Мне это показалось очень странным.

— А какая разница?

Лицо Рони сделалось загадочным, и она это знала, и, похоже, ей это нравилось.

— А может, он не сделал ни того ни другого, — сказал я. — Не сбежал и не ушел.

Она расхохоталась.

— Ну не мог же он улететь!

Я понял, что Рони нравится мне гораздо больше, когда смеется. Я давно уже не видел, как люди смеются, только слышал, и то не часто, лишь когда мне везло. За эти три дня она смеялась впервые, и было похоже, что в следующий раз это случится не скоро. Я вспомнил школу, вспомнил, что там и в начале-то учебного года бывало невесело, а она приехала сюда под самый его конец, и ей явно приходилось тяжело.

И тогда я сказал, что, может быть, ей не обязательно ходить в новую школу, если она не хочет, что у меня есть приходящая учительница, которая бывает здесь почти каждый день, и Рони может слушать ее через окно. Рони встретила это предложение в штыки — не потому, что идея была плохой, а потому, что она была бессмысленной.

— Чему такому она будет тебя учить, чего я уже не знаю?

Я начал мечтать о том, чтобы весна закончилась поскорее… чтобы лето поторопилось, двери школ закрылись, и мне не приходилось ждать до второй половины дня. С ходом весны ожидание легче не делалось, но, по крайней мере, дни становились длиннее, и в пространство между домами проникало больше света. Хотя мы могли высунуться в окно и заговорить друг с другом в любое время ночи, мне больше нравилось делать это, когда я мог видеть Рони, потому что иначе она казалась не такой реальной. Она рассказывала мне о том, чему ее пытались научить в школе, а я рассказывал ей о том, чему пыталась научить меня моя учительница; общего между всем этим было мало, и в конце концов я понял, что чего-то не хватает.

— А как же уроки рисования? — спросил я. — У вас что, их никогда не бывает?

— Конечно нет. Я же в средней школе.

По тому, как она это сказала, я заключил, что средняя школа была ужасна.

— А ты по ним не скучаешь? По урокам рисования?

— Наверное. Не знаю. — Судя по голосу Рони, до меня никто ей не говорил, что по ним можно скучать.

— Может, у тебя все равно получится мне помочь? Принести немножко бумаги? И какие-нибудь карандаши?

Мне казалось, что заводить речь о фломастерах или цветных маркерах еще слишком рано, но, если бы эта первая просьба сработала, рано или поздно дело дошло бы и до них.

— Что ты за ребенок такой, если у тебя нет своих карандашей и бумаги? Они у всех есть. — Рони мне, похоже, не поверила — и кто бы стал ее винить? — Ты говоришь, что к тебе ходит учительница. Как тогда ты делаешь уроки? Как решаешь примеры?

— Я решаю их при ней. Но бумагу с карандашами мне не оставляют. Учительницу заставляют все уносить с собой.

Рони поняла, что я не шучу, и на секунду застыла с полуоткрытым ртом и полуприкрытым глазом. Никто не стал бы такого выдумывать.

— Почему? — спросила она, словно никогда в жизни не слышала ничего настолько бредового.

— Потому что я рисую.

— Ну да, как и миллиард других низших форм жизни из младших классов. И что?

Я ненадолго зажмурился и вздохнул, а когда я открыл глаза, мне показалось, что Рони — всего лишь на мгновение — увидела кого-то другого, о существовании которого даже и не подозревала.

— Так ты мне поможешь или нет?

— Я разве говорила, что не помогу? — Она несколько раз озадаченно моргнула. — У меня и так уже столько карандашей, что за всю жизнь не изрисуешь. Можешь забрать себе парочку. — Рони ненадолго скрылась из виду. — Наслаждайся.

Она прицелилась и швырнула карандаши так, что они, вращаясь, преодолели расстояние между домами и влетели в мое окно. Два ярко-желтых карандаша лежали на ковре, и рядом не было никого, кто мог бы их у меня отобрать. Сперва я не осмелился к ним прикоснуться. Мне хотелось просто на них смотреть.

— Ты в порядке? — спросила Рони. — Я тебе карандашом в глаз не угодила?

Я обернулся и вспомнил, что надо сказать ей спасибо. Благодарность — очень важная штука, особенно когда ты узник.

— Я могу тебе еще и блокнот отдать. Только сначала несколько страничек вырву.

Искушение было велико. Но нет.

— Мне больше нравится чистая бумага. Совсем чистая. — Я ждал уже очень долго. Могу подождать и еще денек. — Ненавижу линейки.

— А слышал ли ты такую поговорку: бери, пока дают? Она правильная.

— Все равно ненавижу линейки.

Она поняла и кивнула.

— Тебе и правда не дают бумагу и карандаши с ручками. Вообще не дают.

Я покачал головой.

— А туалетную бумагу? — Рони ухмыльнулась. Но спросила она это не всерьез, хотя сначала мне показалось иначе, а потом засмеялась. — Подожди, я что-нибудь придумаю, — пообещала она; кажется, я ее порадовал. Теперь у нее был повод сделать что-то запретное, нарушить закон, а если повезет — то и украсть, и, наверное, именно после этого наши отношения изменились: у каждого из нас появился не просто сосед, с которым можно скоротать время, но кто-то, настолько похожий на друга, насколько это вообще было для нас возможно.

Через пару дней она сдержала свое обещание, и сдержала так, как я и надеяться не мог. Я-то думал, что она в лучшем случае принесет парочку никому не нужных листков со следами подошв. Но тем вечером она высунулась в окно, широко улыбаясь, и, когда я уже не мог больше терпеть, продемонстрировала мне нераспечатанную пачку офисной бумаги.

— Пятьсот листов. Я стырила ее из кладовки в учительской, — сказала Рони. — Будешь мне серьезно должен. Может даже до скончания веков.

Однако теперь мы столкнулись с проблемой доставки бумаги из ее комнаты в мою. Бросать карандаши — совершенно другое дело. Тут она своей руке не доверяла. И я ее руке тоже не доверял.

— А почему я не могу пронести ее под одеждой? — спросила Рони. — Твои родители что, меня обыщут?

Нет, сказал я ей. Ее просто не впустят. Ко мне никто не приходил, кроме учительницы, а на дверях стояли замки. К тому же, хоть бумагу и принесли снизу, теперь она принадлежала миру верхних этажей. Вниз ей пути больше не было.

Но у меня был игрушечный пистолет, а к нему — стрелы с присосками. А Рони нашла веревку, которая была чуть толще шпагата; она могла привязать ее к нитке, которую я переслал ей вместе со стрелой. И еще отыскала плетеную садовую корзину, которая была уже не нужна ее тете, — через ручку этой корзины можно было пропустить веревку. Когда стемнело, я с помощью нитки перетянул к себе веревку, сначала один конец, потом другой, и мы пустили ее вокруг стоек наших кроватей, создав подобие канатной дороги. Я связал кончики веревки одним из лучших узлов, которые помнил по скаутскому клубу — я ходил туда, когда меня еще выпускали на улицу, — после чего нам оставалось только следить, чтобы корзина не застревала на месте, и мы могли перетаскивать ее из комнаты в комнату сколько душе угодно.