Искус - Дарья Промч

Твоя шея, детские шрамы, чистые поутру туннели метро, слаженные дворники, скользящие по лобовому стеклу, как серфингисты, твои тонкие запястья, понурые моргающие фонари, удивительный акцент, покрытый пледом порт. Без сил. Без сил. Бес.

На моих глазах умирает день. Растекается ночь – мазут по отглаженному асфальту. И ещё чья-то рука, огромная, морщинистая, желтоватая рука переворачивает вдруг песочные часы, и моё время начинает убегать. Его так мало, что я ничего не успеваю, даже попрощаться.

Часть IV

Вернувшись с моря, впитав его сырость и прохладу, соль и йод, безграничность и бессердечность, Паскаль заглянула в бар, которым владела единолично так долго, что успела позабыть, что с ней бывали времена, когда кроме собственной несвободы она не обладала ровным счётом ничем. Город её упрощённого до безобразия детства невообразимо разросся, развалился по окрестностям, будто в замшелом кресле пожилой рыбак после сытного обеда. И по мере разрастания, противоестественного, похожего больше на увеличение опухоли в мягких тканях, нежели на развитие, потерял сначала очарование, затем укромность, а после и душу целиком.

Зато привлёк инвесторов, отгрохавших на побережье однообразные уродливые отели, которые в свою очередь привлекли толпы приезжих. Туристы захватывали власть на её истаскавшейся родине в начале мая, к июлю превращали набережную в остывающее поле боя, к августу стирали гальку в песок, оттесняли береговую линию на пару метров вглубь и вытаптывали до пыли всякую траву. А в сентябре слаженно, словно по команде, паковали вещи и капитулировали разом – хорошо организованная шайка разбойников, не иначе. Паскаль их всех ненавидела, не люто, не до изнеможения, но фоново и, на удивление, постоянно. Взрастить из этой ущербной ненависти по-настоящему свирепую ярость Паскаль не могла себе позволить – уж слишком хорошо она понимала, что её бар давным-давно бы прогорел без этих галдящих засаленных тёток с капризными детьми и втихаря напивающихся отцов семейства. Порой Паскаль даже испытывала отвращение к компромиссам с собственной совестью, на которые ей приходилось идти, кормя и развлекая всех этих бездушных заезжих. Отвращение, однако же, всегда было недолгим, не удушающим, а прибыль – весьма впечатляющей.

Бар находился в подвале жилого дома, на том же месте, что и ровно двадцать лет назад, когда Паскаль впервые оказалась там, потерянная и продрогшая; по сути, с тех пор мало что изменилось. И в ней, и в нём. Разве что она заметно постарела, а он, в свою очередь, обзавелся приличной неоновой вывеской и названием. «Амстердам». Бар «Амстердам».

Паскаль спустилась по истоптанной лестнице; до открытия оставалось чуть меньше часа, и за барной стойкой молоденький, юный даже, мальчик-стажёр, нанятый в помощь бармену на время наибольшего наплыва туристов, протирал пивные кружки и треугольные бокалы под мартини. Мартини и дайкири. Стажёр вздрогнул, не ожидая столь раннего визита, но тут же опомнился и почтительно поздоровался, но Паскаль, будто не замечая его вовсе, направилась прямиком в подсобку, где то неуёмно грохотала и звенела, то затихала, то чертыхалась, пока, наконец, не раздобыла искомое. Вышла оттуда с видом победителя, в пыли, свернувшейся в меховые завитки на вороте и плечах, такие каракулевые серые кудряшки, с малиново-вишневым пятном на манжете и двумя потрескавшимися от времени деревянными рамками для фотографий, какие раньше продавали на воскресных ярмарках и барахолках. Из угловой стены, немногим выше небольшого старомодного столика на двоих, торчали два тонких, аккуратно вбитых гвоздя, на которые Паскаль и водрузила добытые рамки.

Мальчишка было дёрнулся в желании поскорее рассмотреть фотографии, но тут же споткнулся о холодный, раздражённый взгляд Паскаль и осёкся, вернулся к стакану и блеску, которого всё никак не мог для него добиться. Он попытался рассмотреть заинтриговавшие его картинки издалека, но нет: барную стойку и стену разделяло расстояние, достаточное для того, чтобы обратить любую попытку сложить хотя бы примерное представлении о характере изображений, в тлен.

– Подойди, – кажется, он впервые услышал её голос, стальной, звенящий, искажающийся, как от вмешательства плохого диджея. Он подошёл со стаканом в руках, потому что побоялся выглядеть бездельником, и уставился в стену. В левой рамке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась старее и потрёпаннее правой, за стеклом, собравшем на себе пыль и липкий жировой налёт от взвеси, летающей обычно по кухне, был обрывок пожелтевшей бумаги, на котором резким, угловатым, но притом размашистым почерком было выведено четыре слова: «Без тебя я пропаду». Всё. Больше ничего. Он повернулся к правой рамке: там была газетная вырезка – только фотография, без текста, неровная, с краями и выступами, торчащими, как сосульки, облепившие крышу после неожиданных заморозков. Неизвестная ему женщина и, кажется (он совсем не был в этом уверен), его хозяйка – куда моложе, чем теперь, и даже в разы привлекательнее.

– Это вы? – Комментариев к записке он так и не подыскал. – На фото?

– Я…

– Вы здесь такая… красивая… – он приврал, но несильно. Капельку.

– Просто молодая.

– А рядом кто?

– Ты не узнал? – она звучала раздражённо, даже не раздражённо, а раздосадованно.

– Н-нет, – он бы хотел узнать. Или улучить минутку и вбить в поисковик, но очная ставка, участником которой он по какой-то нелепой случайности стал, ни отлучек, ни задержек не предполагала.

– Ты музыку вообще слушаешь? Это очень известная певица, слышал же наверняка эту песню… – Она прикрыла глаза, её щёки заметно порозовели. Паскаль поискала во внутренней фонотеке нужную мелодию, нашла и попробовала пропеть. – Город ночных фонарей, город закрытых дверей…

Повисла пауза. Спела она достаточно точно, не звучно, конечно, сухо, но точно. Но паренёк не знал этой песни. А потому узнать не мог.

– Ну? Вспомнил?

– Нет, – он признался. Вариантов не было.

– Это старая песня, но очень известная… – она была раздавлена. Не внешне. Внутри. Как сдувшийся воздушный шарик. Это бесконтрольное ощущение, случающееся с ней на протяжении всей её жизни. – Её даже по радио ещё ставят, я иногда слышу. Там такие ещё жужжащие гитары и саксофон.

– Я… я такое не слушаю, извините, – он шёл ва-банк, потому что не знал, куда и как ещё пойти.

– А что ты слушаешь тогда? Такое он не слушает…

– Рэп. – Они стояли довольно близко и в тишине смотрели друг на друга. Схватка поколений. – Но то, что вы знакомы со звездой… это очень круто. Круто, правда.

Она проиграла ему. И в схватке поколений, и в диалоге. Он этого не понял и предпринял ещё одну попытку спастись:

– У меня дома, кажется, были свободные рамки, от бабушки остались. Хотите, принесу? А то эти немного… не в форме.

– Я повесила их на один день. Сегодня особенный день… – Паскаль с выдохом опустилась на