Искус - Дарья Промч

погасили свет, покидали шмотки по разным сумкам, всё под твой вой – так не умеет выть ни одна волчица, Паскаль. Мы оставили комнату, не ставшую нам домом, дом, не ставший нам домом, город, не ставший нам домом. Мы, не ставшие никем друг другу. Околесица, да и только.

Едем в душной нерасторопной машине, и ты улыбаешься таксисту, который нахально наблюдает за тобой в зеркало заднего вида. Зачем? Улыбка не скрывает ни красных глаз, ни ссадины на руке, ни залёгшей тёмной тенью под глазами бессонной ночи. Таксист подмигивает тебе, ты смеёшься в ответ. Паскаль, какой же он хрупкий, твой смех. Как косточки. Небесный смотритель добавляет и добавляет напряжения, не устает добавлять. Слышна каждая капля-секунда, срывающаяся в пропасть. Так хочется не выдержать, распахнуть дверь на светофоре и рвануть за эликсиром терпения. Веришь мне?

Под ногами валяется твоя старомодная сумка, ты не рискуешь брать её на колени. Ты вот вообще не рискуешь, скажу я тебе, Паскаль. Город прощается ядовито-зелёной травой, нежной водой, влекущими домами. Сомнительная смелость убегать, но ты трактуешь всё так, и никак иначе. Я потом вернусь сюда и перемечу все эти места своим ядовитым соком, чтобы в них не осталось и следа от этих бездарных дней с твоими бесполыми жестами. Перемечу в первом попавшемся баре, на этой же кровати в этом же сутулом доме. Никогда прежде ничего подобного не делала, но тут сделаю, уж можешь не сомневаться.

Расплачиваюсь с таксистом, пока ты пытаешься выдавить свою сумку из машины, как пасту из пустого тюбика. Я перемечу этот подъезд и неровную тёмную лестницу, на которой я слышала, как трепетали в ужасе твои ангелы, Паскаль, лишённые всякой возможности просигнализировать тревогу. Перемечу даже звук ключа, натужно поворачивающегося в скважине, даже его. И тишину, мы ведь молчали по большей части. Молчали, пока лёд моего терпения покрывался мелкими трещинами – не наступай. Всё тоньше и тоньше, тоньше и тоньше.

Мне хотелось водки, разбавленной победой. Или чистой победы. Знаешь, делать что-то на заказ, родиться под какое-то определённое дело – все это не такая уж и редкость в наши времена, но тебя и эта участь обошла, я смотрю, стороной.

Стюардессы красивы, будто камни – все эти драгоценные камни, бестолковые, подогнанные под оправу и каталоги. Стюардессы красивы на одно старомодное законсервированное лицо, так не похожее на твоё. Ты сидишь у круглого окошка, и весь земной шар сжимается для тебя в его крошечный диаметр. Спорим, в этот момент ты представляешь себя космонавтом. И тебя отнюдь не заботит это наше крутое, как обрыв, расставание. Не убивает, не раздирает на куски свежего влажного мяса, не обесточивает, не душит. Ничего такого, о чём я могу написать подробную инструкцию с красочными описаниями и натуралистичными картинками.

Я осматриваюсь, принюхиваюсь, прислушиваюсь – и ничего. Ничего. Позади меня расположилась молодая хорватка, которую сразу же начали обхаживать с двух сторон пожилой благородный пакистанец и молодой холёный франт. Меня мутило. И хотелось бы свалить всё на химию, голод и алкоголь, но дело было явно не только в этом. Когда самолёт вышел на прямую взлётную полосу и маленький двигатель взорвался в голове каждого пассажира, ты резко схватила меня за руку. Я успела оценить всю мощь первородного страха, окутавшего тебя, прежде чем ты отдёрнула руку и виновато улыбнулась, и мне захотелось, невероятно сильно и честно, чтобы двигатель загорелся, как случается это иногда с особо удачливыми самолётами, и мы падали бы вместе, рука в руке, неимоверно долго и оголённо, как высоковольтные провода, подстреленные грозой. Твой крик сливался бы с другими в один единый ужас, я чувствовала бы себя правой и патологически спокойной. Мной запестрели бы газеты, и никто никогда не узнал бы, что твоё хрупкое детское сердце остановилось по моей вине в этой плотно забитой консервной банке где-то над Бельгией.

Мы набирали высоту, хорватка отдавала предпочтение пожилому джентльмену, поражая его своим беглым английским. Франт беспокоился.

А ты сидела тихая-тихая, придавленная высотой и происходящим, и теребила тоненькое серебряное колечко на безымянном пальце. Что это с тобой, принцесска, ты неожиданно вспомнила, что мужнина жена в недалёком будущем? Откуда ты его достала? Из бабкиной шкатулки, из застиранного платочка, что носят обычно под бельём? Мужнина жена. Самодельная кукла. Безмозглая безвольная игрушка. Я заказываю шампанское бокал за бокалом, и красивые каменные стюардессы уже начинают беспокоиться о моём состоянии, но вида не подают. В английском прилагательное «пикантный» связано с сексом – именно так заявил молодой буржуа своей хорватской мишени. Я рассмеялась. На какую пошлость только не способны люди ради достижения выдуманных целей.

Я не хочу тебя отпускать, я не могу тебя держать, тебя убивает всё, что я делаю с тобой, как и всё, что не делаю. Тебя убивает само моё присутствие, сама порода. По несовместимости мы оказались круче бензина и искры. Кое в чём мы оказались доподлинно круты.

Когда не могу больше думать, я пишу. Это панацея из детства, из примерно такого же жалкого детства, что случилось и с тобой. Разница лишь в том, что я от него открещиваюсь с тех пор, как стала способна на какое-то волеизъявление, а ты ему покорилась, дурашка Паскаль. Тебя оно выдрало и выбросило.

Медленно, букву за буквой, я черчу своими иссиня-чёрными чернилами по жёлтой, плотной, зрелой бумаге потёртого кожаного блокнота, черчу тебе приговор, себе зарок, миру итог. Черчу и обвожу, обвожу и черчу. Ломаный почерк, поломанные судьбы – во мне всё прекрасно, всё ведь прекрасно, Паскаль, скажи. Выдираю и сворачиваю упрямый лист пополам, и ещё раз, и ещё. Ты не подглядываешь за мной – индифферентность, в которой фальши немногим больше, чем смысла. Что это на самом деле? Стыд? Вина? Самозащита?

Протягиваю тебе, одним пальцем тереблю за плечо, невесомо, как бабочка. Как бабочку. Угрюмо убираешь в карман купленных мною дурацких джинсов, не читая. Час с небольшим лёту от нашего убежища до последней точки коротенькой истории течёт, как слюна по щеке спящего старика. Брезгливо и медленно. И, когда самолёт наконец садится, ты уже не ищешь во мне ни успокоения, ни спасения. Нам ничего не осталось. Этой ночью кто-то выкрал у нас всё. Искусный вор. Извечный вор.

Я не тороплюсь покидать своё кресло, красивая широколицая хорватка вежливо отказывает обоим, одинаково холодно и официозно прощаясь и с пакистанским аристократом, и с молодым похотливым самцом. На землю выходим, качаясь, как моряки, я – от выпитого. А ты, Паскаль? Так ходят твои воздыхатели?