Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

в общем-то взявший барьер. Моряк уперся крюком в волнолом и судно легко скользнуло в воду. Однако в машинном отделении он обнаружил, что мотор раскололся надвое.

До рассвета, когда советские патрульные суда обнаружат беспомощный катер, было полночи. Знаменский подумал, что его все-таки должна миновать общая участь белых моряков, утопленных с балласти-ной на ногах. На машине был закреплен динамитный патрон, чудесно уцелевший при ударе о волнолом. Утром Андрею Петровичу нужно было лишь дернуть за рукоятку рычага, чтобы по-капитански взорваться вместе с судном. А пока от страшной усталости Знаменский в каютке под палубой лег, завернулся в подаренные ему гельсингфорсцами одеяла и провалился в сон.

Капитан очнулся спустя пару часов, выбрался на палубу и увидел, что огни, по которым он определялся после крушения, смещены, теперь они были дальше…

— Неужели произошло еще одно чудо? — заговорил Знаменский сам с собой. — Да, ораниенбаумские огни были больше слева, но сейчас перешли на линию огней форта Александра Третьего… Катер несет, тащит довольно медленно, однако он движется.

Моряк понял, что с юга подул сильный ветер, который спасает его. Надо было повернуть катер носом по волне и поднять сделанный из чего-то парус!

На судне не имелось ни весла, ни простой доски, чтобы развернуться. Тогда капитан придумал плавучий якорь. Он быстро вылил из десятка бидонов бензин и снова герметически их закупорил. На длинной веревке в воде завел гирлянду бидонов с кормы. Постепенно подтягивая и отпуская веревку, добился, чтобы катер встал в нужном направлении по волне. Для паруса Знаменский поднял с палубы длинный, сплетенный из веревок мат и на двух флагштоках укрепил его.

Под этим неказистым, но емким парусом Знаменский встретил восход солнца уже далеко от форта Обручева, где так удобно было расстрелять полузатопленный катер с разбитой машиной. Солнечные лучи, в крайнем отличие от ночных прожекторных, едва пробивались через утренний туман над морем, будто дымящимся от мороза. Это и требовалось моряку, чтобы причалить к берегу в малолюдном месте.

На этот раз ремонтировать катер было бессмысленно. Знаменский на прощание отдал ему, упорному труженику и скороходу, честь как живому.

Андрей Петрович переоделся в еще один гельсингфорсский подарок — английское офицерское пальто на теплой подкладке, которые продавались на питерском черном рынке за большие деньги. На обратной дороге к петроградскому Приморскому вокзалу от станции Раздельная, лежащей через лес от Лисьего Носа, капитан вызывал ненависть попутчиков и тем, что вынужден был закусывать ресторанной провизией из «Сосьете Хьюзет», например, пирогами с вареньем. Знали бы они, какой доставки эти пироги.

Глава вторая

Резидент Орловский был разбужен на Сергиевской условным ночным стуком в дверь. Открыл ее, в квартиру влетел злой и усталый агент Ревский. Он сбросил в прихожей на кресло роскошное пальто с бобром, лисью боярку с головы, обнажив слипшуюся от пота шевелюру. Борис прошагал в гостиную и обессилено плюхнулся на диван со словами:

— Полный провал в Москве… Мне пришлось организовать побег из Бутырки Манасевичу-Мануйлову, это потом вскрылось. Я чуть был не арестован, едва унес ноги. Мне остается пересечь финскую границу по каким-нибудь документам. У вас они найдутся?

Орловский успокоил его:

— У меня есть здесь отменный бланк выездного паспорта с необходимыми подписями и печатями, я впишу туда все, что нужно. Но перебираться через пограничный пункт Белоостров вам надобно не раньше утра. У вас есть время, чтобы немного отдохнуть и закусить, я сейчас приготовлю. А Манасевичу-Мануйлову удалось уйти? И почему вдруг вы, Борис, решили ему в этом помогать?

Ревский нюхнул из кокаиновой табакерки, стал объяснять более ровным голосом:

— Ему-то я основательнейше подготовил побег, подкупил половину бутырской охраны. Мануйлова беспрепятственно вывели ночью наружу и он, всю жизнь счастливчик, как в воду канул. Не мог я ему не помочь. Он, каналья, лишь случайно увидел меня в Бутырке, сразу же и начал шантажировать как двойного агента, чего я опасался еще перед нашими операциями по уголовникам на Сухаревке. Но вы, Бронислав Иванович, были абсолютно правы, что не стоит мне лезть выяснять отношения с Манасевичем-Мануйловым в тюрьме.

Они перешли в столовую, где Орловский накрыл ужин.

Не оставляло возбуждение Ревского, перескакивающего с одной темы на другую:

— Сколько же я узнал и насмотрелся в Бутырке в роли стажера-следователя! Когда меня чекисты здесь ломали на Гороховой, было меньше обзора, я находился в одной и той же камере. А в Бутырке будто все выдающиеся лики и обличья русские прошли перед моими глазами… Бандиты — так из знаменитой шайки Адамского, грабитель — так легендарный медвежатник Зезюка, и был даже человек-вампир, убивший троих женщин, а потом перекусивший им глотки. Но большинство, конечно, — контра, как словно плевком обозначают теперь лучшую часть нашей нации.

— Там до казни находились и ваши старые знакомцы, бывшие министр Хвостов, товарищ министра Белецкий, а также председатель Государственного совета Щегловитов?

— Так точно, сидели в одиночном корпусе, где их морили голодом. Возили их высокопревосходительств на Лубянку для допросов. Мне рассказали, что Шегловитов спросил Дзержинского, за что его будут судить. Тот ответил: «За то, что вы были царским министром». По издевательскому бездушию, садистичности Дзержинскому под стать его подчиненные, все появляются на допросах с хлыстами. Особенный зверь — выпускник университета, следователь Роттенберг из Риги, режет арестантам на груди кожу и капает туда одеколон. Хорошо запомнили члена коллегии ВЧК Мартына Лациса, он же Ян Судрабс, автора статьи в «Известиях» «Законы гражданской войны», где доказывал, что захваченных вражеских раненых нужно добивать. К нему в кабинет, где он и жил, как Дзержинский, приходили просительницами за того или другого родственника княгини Гагарины, Оболенские, баронессы. Этот скот валялся на кровати в подтяжках поверх голубой рубахи, задрав ноги к потолку, и сразу же бубнил: «Расстрелян». Те, например, в ответ: «Да нет же, я видела его сейчас». А Лацис цедил лениво: «Ну, будет расстрелян».

Орловский кивнул:

— Я на Лубянке слышал присказку обычно немногословного Дзержинского: «Расстрелять! Расстрелять! Чтоб спокойно можно было ложиться спать».

— Вот-вот, Бронислав Иванович, — Борис смотрел на него остекленелыми глазами, то ли от кокаина, то ли от картин, давящих его когда-то бесшабашную голову. — Не забыть мне, как умирал от тифа на полу в камере один поручик и кричал в полубреду: «Смотрите, как умирают русские офицеры. Они красиво умирают, это их специальность…» А в другом застенке между арестантами бродила двенадцатилетняя девочка Манюся с недетскими, будто остановившимися глазами. Я ее спросил: «Ты почему здесь?» Она тихо и просто ответила: «Мой папа полковник…» Расстреляли Манюсю вместе с