Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

только машины. На них стояли американские моторы «Буффало» со штампованными частями. Судно шло наполовину под водой, отчего машинное отделение пришлось задраить наглухо, и оно наполнилось бензиновыми парами. От вылетевшей горячей пробки катер мог вмиг превратиться в пылающий факел.

Знаменский стремглав выключил цилиндр и взмолился, чтобы не взорвалось. Чудом не начался пожар.

Капитан «умерил пыл» отчаянно несшегося катера, (вообще-то предназначенного с другими отрядными для штурма красных кронштадтских фортов) и облегченно перевел дыхание. Увидев огненное марево приближающегося Гельсингфорса, он вытер пот, выступивший под козырьком фуражки даже на ледяном ветру.

На берегу петроградскому курьеру вскоре удалось связаться с пребывающими на этой бывшей базе императорского флота господами Вилькеном и Абазой из ОФ, встретиться на явке со связным Орловского и увидеться с резидентом английской разведки. У Знаменского не было времени, чтобы надышаться прекрасным воздухом белого Гельсингфорса, в Петрограде его могли хватиться. Уже вечером следующего дня друзья Андрея Петровича давали ему прощальный ужин в отеле «Сосьете Хьюзет».

В Финляндии останавливались русские беженцы, сначала с трудом приходившие в себя, потом, подкормившись, устремлявшиеся в Стокгольм, Копенгаген, а имевшие связи — в Париж. Даже за два дня Знаменский успел ощутить стадный психоз соотечественников, похожий на паническое передвижение полевых мышей или муравьев. Почему они не оставались здесь, хотя едва ли не поминутно ожидали падения власти большевиков? — сначала недоумевал он. Причем, отсюда можно было поддерживать связи с близкими в Петрограде, через финских контрабандистов получать брошенные там драгоценности и документы.

Потом Андрей Петрович уловил, что идти на бой с красными никому из этих господ не хочется, но они настойчиво требовали подвига от офицеров, хотя те четыре года и так изнурительно дрались на фронтах первой мировой войны. Вслед мыслям, терзавшим его на палубе «Памяти Азова» в «Еремеевскую» ночь, он думал, сидя за блистающим хрусталем и фарфором ресторанным столом: «И это происходит под боком финского народа, выделившего из себя единственную в мире Schutz-Car — Белую Гвардию, вдохновенно разбившую местных красных. Почему же от русских родителей здесь то и дело слышно, что их лоботряс-сын не военный, потому и не должен идти воевать с большевиками? Они считают себя православными, но им неведом даже животный инстинкт защиты своего жилища и семьи. И все они, например, постоянно видят развод караула у дворца на Эспаландной, в котором стоят никак не военные, а доктора, инженеры, юристы, художники, все по 45–55 лет, подчас с солидным брюшком. Но это — финны…»

За столом сидела знаменитая молоденькая англичанка Франциска Вагнер. После разгрома «заговора джентльменов» в Петрограде она осталась единственной связной между англичанами, заключенными по этому делу в тюрьмы, и теми, кто скрывался от ареста. Арестантам Франциска носила передачи на деньги от продажи ее драгоценностей, а прячущимся устраивала побеги через границу. После убийства чекистами в британском посольстве Кроми она омыла его труп и одинешенька провожала гроб капитана королевского флота на кладбище.

«Но это — англичанка», — думал Знаменский, гадливо вспоминая «подопечную» ему русскую брюнетку с Гороховой улицы, 2.

Зато из земляков Андрея Петровича тут потягивал виски идеальный рыцарь Отечества, граф Павел Шувалов, которого близкие ласково называли Павликом. У него был туберкулез берцовой кости, отчего нога всегда находилась в железной шине. Несмотря на это, граф добровольцем прошел всю Великую войну. Шувалов был на «ты» с бывшим императорским гвардейским офицером, ставшим командующим белофинской армией, регентом Финляндии бароном Маннергеймом и являлся выдающимся курьером в красный Петроград.

Граф Шувалов вывез из совдепии супругу расстрелянного Великого князя Павла Александровича княгиню Палей. Из Петрограда он всегда доставлял ценнейшие сведения, потому что бесстрашно проникал в казармы, штабы, даже умудрялся попадать на партийные заседания.

Капитан Знаменский перед ночным броском через ледяное море не мог увлекаться виски, лишь чокался «споловиненной», по традиции кают-кампании «Памяти Азова», рюмкой, продолжая невесело размышлять: «Какая тут у многих твердая уверенность в победе над красными! Для них большевистские войска представляют собой не более чем толпу оборванцев. И никто не хочет учесть то, что они по-народному противопоставляют нам, «барским элементам». Это инстинктивная спаянность массы, вроде физического закона сцепления однородных частиц. Противостоять им можно только таким же монолитным чувством патриотизма… Но где он у интеллигенции, возомнившей, что сможет сменить в элите русского общества дворянство?»

На обратном пути, крутя штурвал в кренящейся рубке с катком на полу, Знаменский думал уже о прощальных словах Павлика Шувалова, ходившего в Петроград и морем:

— Знаете, мне ужасно не нравится, как работают кронштадтские береговые прожектора. Если катер поймают в лучи три штуки сразу, ему не уйти. Красным чертовски удобно будет стрелять по нему.

Катер был уже на траверзе Сестрорецка, когда неподвижно висевший узкий прожекторный луч с Лисьего Носа рванулся и начал метаться по воде.

Знаменский дал полный ход так, что мотор застонал и катер стал яростно срезать верхушки волн. Но слева обрушилась огромная световая стена всех цветов радуги — прожектор поймал судно… Сразу спереди и сзади ударили еще два ослепителен кту луча. Три прожектора повели катер. Загремели пушки из форта, море вокруг закипело от разрывов.

На полном ходу капитан повернул вправо и на несколько мгновений ушел от лучей. Но они щупальцами марсианина из романа Уэллса забегали, и снова накрыли катер, и опять Знаменский переложил руль.

Орудия неумолчно били, нащупывая катер своими прицелами. Надо было, отрываясь от лучей, огибать Кронштадт вдоль южного берега залива мимо Ораниенбаума и Стрельни. И Знаменский сумел обмануть пограничников переменой курса. Катер уходил между фортом Обручева и Толбухиным маяком, а их прожектора продолжали шарить на старом месте.

Машина стучала безупречно, капитан приободрился, вытирая с лица соленую испарину пота и моря. Однако недалеко от форта Обручева его снова накрыл прожектор из Кронштадта!

Близкий луч ослеплял, Знаменский едва ли не наугад бросил судно в сторону, да безуспешно. Капитан еще дважды перекладывал руль, но луч висел на катере, как борзая на волке. Курс был потерян.

Сильнейший толчок и удар потрясли катер, в машинном отделении раздался грохот железа… Зато «цепной» луч прожектора, летевший за ним с одинаковой скоростью, соскочил и по инерции умчался вперед.

В мертвой тишине катер сидел на чем-то. Знаменский ждал звуков врывающейся через развороченную обшивку воды, как когда идут ко дну. Однако царствовали безмолвие и темнота. Моряк огляделся, ориентируясь по огням справа, слева и позади. Это был большой Кронштадтский рейд — огни Ораниенбаума, форта Александра Третьего и форта Обручева.

Андрей Петрович пошел на корму и увидел, что ее конец сидит на высоком бревенчатом волноломе, как скакун,