Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович

– Был когда-то, – отмахнулся Рене и повернулся к Плаксину. – Нет, Цандер, я не пойду. Довольно я набегался за ним за всю свою жизнь, пусть сам идёт, если хочет. Это мелочно, но я устал, мне надоело, Цандер.

Плаксин отчего-то просиял и пропал.

Сопрано допела свою арию, и, как и обещал Рене, начался антракт. Мора с тяжёлым сердцем сбежал по лестнице вниз, столкнулся в партере с господином Кольбером – отчаянно надушенным пачулями лысеющим типом – и незаметно вложил за его обшлаг последний перстень с камеей. И стрелой взлетел в свою ложу.

И, как, впрочем, и ожидал, у входа в ложу столкнулся нос к носу со своим великолепным нанимателем, высокородным болваном, герцогом Курляндским.

– Здравствуйте, ваша светлейшая милость, – по-русски приветствовал дюка Мора и поклонился – изящно, как только умел, – рад видеть вас.

– Молодец, научился! – похвалил его герцог. – Раньше кланялся, как лакей.

Цандер Плаксин маячил за его спиной – он подмигнул Море из-за герцогского плеча и попытался делать какие-то знаки, вроде бы намекающие на передачу перстня и счастливое окончание эпопеи.

Герцог же мгновенно утратил к Море интерес и ворвался в ложу – как чёрный смерч. Мора и Плаксин вошли за ним.

Сцена выходила презабавнейшая. Лёвка в углу давился смехом. Герцог нависал над креслом Рене – Аделаиса испуганно от них отпрянула – и почти орал на странной смеси французского и немецкого. Или всё-таки по-настоящему орал – из соседней ложи заглянула даже любопытствующая голова.

– Если ты думаешь, что у меня уже не хватит сил перекинуть тебя на плечо и унести, то ты ошибаешься! – Голос светлейшей милости грохотал, как камнепад. – И мне плевать, кто и что обо мне подумает в этой несчастной венской опере!

– Его светлость демонстрирует лотарингский диалект, – на ухо Море прошептал Плаксин.

– Было время, когда я душу дьяволу бы продал за такое твоё предложение, – смеясь, отвечал Рене на обычном французском языке, – но сейчас пламя перегорело. Мне не нужен твой позор, пойдём, Эрик, не стоит фраппировать почтеннейшую публику.

Он поднялся из кресла, отодвинул от себя герцога – тот преграждал ему путь – и вышел из ложи, и герцог покорно и растерянно последовал за ним. А Плаксин остался.

– Сейчас будет дополнительный спектакль!.. – Плаксин уселся в опустевшее кресло и вооружился бикуляром. – Всегда обожал смотреть, как они лаются.

– Что вы там поймёте? – удивилась Аделаиса.

Она сверлила взглядом пока ещё пустую ложу напротив и терзала в пальцах платок, и, кажется, начинала понимать, что в истории с Рене соперница её вовсе не госпожа Штраус.

– Я читаю по губам! – с гордостью пояснил Плаксин. – И могу послужить вам переводчиком. Ради ваших прекрасных зелёных глаз.

– Цандер начинал как шпион, – тоже уселся в кресло Мора, – быстро сделал карьеру, взлетел до личного телохранителя его светлости, а навыки остались. Он бог шпионажа.

– Я люблю лесть, – признал Плаксин, – и переводить буду и для тебя тоже. И даже для Лёвки. А, вот и они. Бедный дюк, как же он похудел в этой русской ссылке!.. – непонятно к чему заметил Плаксин и прильнул к бикуляру.

Две фигуры в герцогской ложе расположились в креслах – вполне мирно, – и Плаксин начал свой перевод:

– «Ты бросил меня, как надоевшую игрушку, в этом своём Вартенберге, среди разрухи и русских драгун». Это Рене. А это уже герцог. «Я не думал, что будет война. Я хотел спасти твою никчёмную жизнь. И, признаться, я просто очень захотел тебя увидеть. Рене. Ты увлекаешься, ты как беспечно играющее дитя – но потом ты ломаешь свои игрушки и бросаешь». Герцог. «Ты позабыл сказать – что я, как дитя, тащу игрушки в рот». Рене смеётся – впрочем, вы и так видите – и далее: «Для чего я тебе, Эрик? Что ты хочешь мне предложить – этот твой вечно недостроенный курятник Раундаль, этот твой курляндский Авалон?» Герцог. «В нашем с тобою возрасте Авалон – самое подходящее место, мой Рене…»

Оркестр заиграл увертюру – антракт окончился. Служители загасили люстры в зрительном зале, перестарались – сделалось темнее, чем было до антракта, и Цандер разочарованно вздохнул:

– Всё, ни черта не видно. Я не увижу, даже если они там поцелуются.

– А они могут? – в ужасе спросила Аделаиса.

– Было дело, – признал простосердечный Плаксин. – Но в опере, наверное, всё-таки постесняются.

Аделаиса прижала истерзанный платок к глазам и тихонечко – чтобы не мешать опере – зарыдала.

– У вас глаза размажутся, – напомнил Мора.

– Мне уже всё равно, – убито произнесла Аделаиса, – мне уже совсем всё равно.

– Вы же маг, – осенило вдруг Мору, – сделайте себе его доппельгангера. И лет на тридцать помоложе. И пусть он вас полюбит.

– Это будет совсем не то, – всхлипнула Аделаиса. – У меня доппельгангеры корявые получаются.

– Но получаются же? – заинтересовался Плаксин. – Можно я к вам потом обращусь? Так сказать, услуга за услугу?

– Да как вам будет угодно, – проскулила Аделаиса.

– А ведь я вас предупреждал про Рене, – противным голосом напомнил Мора.

– Никого нет… – Плаксин изо всех сил таращился в бикуляр. – В ложе никого нет. Там у них отдельный выход, они винта и нарезали.

– Может, вам просто не видно? – с надеждой спросила Аделаиса.

– Да нет, пустая ложа. Уехали, старые греховодники. А ты, Мора, переживал – что-то станется с твоим папашей. Считай, больше ты его и не увидишь.

– Вы так думаете? – не поверил Мора.

– Я тридцать лет знаком с этими господами, – не без гордости признался Плаксин. – Не могу сказать, что их союз скреплён на небесах, но дьявол точно приложил к обоим своё копыто.

– Они масоны? – вставил своё слово Лёвка.

– Да при чём тут масоны… – Цандер взглянул на Лёвку, и внезапная мысль осветила его невыразительное лицо. – Я зайду к вам перед отъездом, рассчитаемся, и я заберу у вас этот сундук с крючками. Думаю, Рене будет жаль опять лишиться своего рукоделия.

То был знатный переполох в Кенигсберге, когда прибыл к Мартине Гольц её считавшийся умершим муж, банкир Теодор Гольц. Этот утраченный банкир, на зависть городским болтуньям, оказался молодым красавцем и въехал в город в белой карете, и на шестёрке белых же коней, как дворянин. И шляпа была на нём белая-белая, с пышным пухом и с серебристым позументом.

Мора пошёл ва-банк – нахально нарисовал для себя документы на имя покойного Теодора Гольца. Наглость, говорят, второе счастье. Матрёна посмеялась, оценила эскападу.

– Зажадничал для меня третью свадьбу, золото моё?

Ведь никак им было не пожениться, если считалось, что и так они женаты.

Они собирались на