Третий рейх. Зарождение империи. 1920–1933 - Ричард Эванс

Тем не менее более важным было воодушевление, порождавшееся основными компонентами нацистской пропаганды — речами Гитлера и Геббельса, маршами, плакатами и парадами. На этом уровне идеи быстрее принимались через такие каналы, как нацистская пресса, агитационные брошюры и настенные плакаты, чем через серьезные идеологические произведения. Для обычных партийных активистов в 1920-е — начале 1930-х гг. самым важным аспектом нацистской идеологии была ее сосредоточенность на социальной солидарности — понятии органического расового единства всех немцев, — за которой в некотором отдалении следовал экстремальный национализм и культ Гитлера. Антисемитизм же был важен только для меньшинства, и для многих из этого меньшинства негативное отношение к евреям было весьма случайным. Чем моложе был человек, тем менее важными становились идеологические аспекты и тем большее значение приобретал акцент на немецкую культуру и руководящую роль Гитлера. И наоборот, идеологический антисемитизм был наиболее силен среди нацистов старшего поколения, что подтверждало скрытое влияние антисемитских групп, действовавших до войны, и атмосферы внутрисемейного национализма, в которой росли многие из них[532].

Мужчины часто вступали в военное крыло нацистской партии, возвратившись с фронта в 1914–18 гг., затем связывались с крайне правыми организациями вроде Общества Туле или добровольческих бригад[533]. Например, молодой Рудольф Хёсс, будущий комендант Аушвица, пришел в партию именно таким образом. Родившись в 1901 г. в Баден-Бадене, он вырос на юго-западе Германии в католической семье. Его отец был торговцем, хотел отдать сына в священники и, по словам Хёсса, привил ему сильное чувство долга и покорности, но также заразил его рассказами о своем солдатском прошлом в Африке и о самоотверженности и героизме миссионеров. В конечном счете, как Хёсс писал позднее, он утратил свою веру из-за того, что его исповедник открыл доверенную ему тайну. Когда разразилась война, он пошел в Красный Крест, а затем в 1916 г. в старый полк своего отца и служил на Среднем Востоке. В конце войны его родители умерли, а он вступил в добровольческие бригады в Прибалтике, где увидел жестокость гражданской войны собственными глазами.

Вернувшись в Германию, Хёсс стал членом тайной организации — преемницы добровольческих бригад, а в 1922 г. участвовал в жестоком убийстве человека, которого он и его товарищи считали коммунистическим шпионом в своих рядах, — они забили его дубинками, перерезали горло ножом и добили из револьвера. Хёсса арестовали и посадили в исправительный дом в Бранденбурге, где, по его словам, он узнал о неисправимой природе преступного ума. Его шокировал «грязный, наглый язык» его сокамерников и ужаснуло то, что тюрьма становилась школой для преступников вместо того, чтобы быть местом для их исправления. Чистый, опрятный и аккуратный, привыкший к дисциплине, Хёсс быстро стал образцовым заключенным. Жесткое запугивание и продажность некоторых надсмотрщиков подсказали ему, что более честный и гуманный подход к заключенным может дать лучший эффект. Однако позже он заключил, что достаточное число из сидевших с ним заключенных не имели никаких шансов на исправление[534]. За несколько месяцев до своего ареста он стал членом нацистской партии. Ему предстояло провести остаток 1920-х гг. в тюрьме, хотя, как и многие подобные ему люди, он был освобожден задолго до истечения срока в результате соглашения между крайне левыми и крайне правыми депутатами рейхстага о голосовании за общую амнистию для политических заключенных[535]. Однако очевидно, что, когда он вышел из тюрьмы, в нацистской партии он нашел дисциплину, порядок и возможность доказать свою верность, которые были ему так необходимы в жизни.

Одним из подельников Хёсса в убийстве был другой член россбахского добровольческого корпуса Мартин Борман, родившийся в 1900 г. в семье почтового служащего и получивший образование управляющего фермой. Во время войны его призвали в армию, но определили в гарнизон, и он не участвовал в военных действиях. Однако, как и Хёсс, он не смог приспособиться к гражданской жизни. Он вступил в контакт с добровольческими бригадами, предоставив им в качестве базы имение в Мекленбурге, где он работал. Присоединившись к добровольческому корпусу, он также вступил в «Ассоциацию против высокомерия евреев», еще одну мелкую и незначительную маргинальную праворадикальную группу. Борман оказался замешан в убийстве не в такой степени, как Хёсс, и ему пришлось отбыть только год в заключении. В феврале 1925 г. его освободили, и к концу 1926 г. он стал на полную ставку работать в нацистской партии, выполняя множество административных задач сначала в Веймаре, а потом в Мюнхене. Безнадежно неумелый оратор и, в отличие от Хёсса, по характеру не предрасположенный к физическому насилию, Борман стал экспертом по страхованию в партии, выделял финансовые пособия и оказывал другую помощь нуждающимся штурмовикам и постепенно стал незаменимым человеком в движении. Однако тот факт, что в первую очередь он был администратором, не должен затмевать фанатичную природу его политических убеждений. Как Хёсс и огромное число других людей, он отреагировал на поражение Германии в Первой мировой войне, обратившись к самым экстремальным формам возмущенного национализма, яростного антисемитизма и ненависти к парламентской демократии.

Быстро вступив в контакт с Гитлером, он попал под полное его влияние и вскоре начал впечатлять нацистского вождя своим безграничным поклонением и верностью. Другим людям из партийной иерархии, особенно нижестоящим по рангу, он мог показывать совершенно другую сторону своего характера, демонстрируя крайнюю амбициозность, которая в конечном счете сделала его одной из ключевых фигур в Третьем рейхе, в особенности на последних этапах войны[536].

Благодаря таким людям, а скорее даже немного более старшим бойцам, получившим военный опыт в активных действиях на полях сражений, было очевидно, что добровольческие бригады и в самом деле, как говорилось, стали «авангардом нацизма», предоставив партии изрядное количество руководящих кадров в середине 1920-х гг.[537] Вместе с тем уже в это время в партию вливалось молодое послевоенное поколение, страстно желавшее повторить теперь уже легендарные подвиги фронтовых солдат. Небольшая часть переметнулась от коммунистов, привлеченная политическим экстремизмом, активностью и насилием, невзирая на идеологию. «Я вышел из партии в 1929 г., — говорил один из них, — потому что больше не мог соглашаться с приказами Советского Союза». Однако конкретно для этого активиста насилие было стилем жизни. Он продолжал посещать партийные съезды всех типов и бросался в уличные столкновения вместе со старыми товарищами, пока местный нацистский руководитель не предложил ему должность[538]. Насилие для таких людей было сродни наркотику, каким оно совершенно точно было для Рудольфа Хёсса. Часто они имели лишь самое смутное представление о том, за что дерутся. Один молодой нацист сообщал, что, увидев, как противники попытались сорвать нацистское собрание, «он инстинктивно почувствовал себя национал-социалистом» еще до того, как узнал о целях партии[539]. Другой, вступивший в нацистское движение в 1923 г., жил практически постоянно в неистовом водовороте насилия, страдая от побоев, ножевых ран и попадая в тюрьму на протяжении большей части десятилетия, как он в подробностях вспоминал в своем автобиографическом эссе. Именно эти столкновения, а не идеи движения давали ему смысл жизни. Для одного молодого человека, родившегося в 1906 г. в социал-демократической семье, основой преданности стала враждебность по отношению к коммунистам. Времена, которые он провел в отряде штурмовиков, известном как «Гибельный шторм», были, как он говорил позже, «слишком прекрасными и, наверное, слишком тяжелыми, чтобы писать о них»[540].

Особенно наглядным, хотя и совершенно нетипичным примером действий штурмовиков является история школьного учителя, родившегося в 1898 г. Он прошел войну, в начале 1920-х проявил некоторую активность на крайне правом фланге политического фронта, а в 1929 г. присоединился к нацистам. Однажды вечером его вызвали в соседний городок в составе группы коричневых рубашек для защиты нацистского собрания от «красных»:

Мы все собрались у въезда в город и надели белые нарукавные повязки, после чего раздались громовые звуки нашей марширующей колонны из примерно 250 человек. Без оружия, без палок, но со стиснутыми кулаками мы маршировали в строгом порядке и с железной дисциплиной под свист и крики толпы перед залом собраний. У них в руках были дубинки и заборные доски. Было 10 часов вечера. Несколькими маневрами в середине улицы мы отжали толпу к стенам, чтобы очистить улицу. Как раз в этот момент в образовавшуюся брешь вошел плотник, катя тележку с погруженным на нее черным гробом. Пока он проходил, один из наших сказал: «Ну, давайте посмотрим, кого удастся туда положить». Вопли, крики, свит и улюлюканье становились все более агрессивными.