Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

— Вправду бросила? — Гнедаш изогнул черные, до голубого блеска брови. — Из-за того случая на речке?

— Не знаешь Татьяны? Она с характером, от нее только и жди беды.

— О, Татьяна может, — раздумчиво сказал Гнедаш, и глухой голос его слегка оттаял от неожиданной доброй улыбки. — Татьяна такая, что матери-отцу выскажет всю правду, и черта не испугается, и перед богом не спасует. И как только они сошлись, чудно…

— Чудно, сатана попутал… Татьяна вчера схватила ребенка в охапку — и понеслась к матери, а я по привычке кинулся их мирить. Еще нассоритесь, говорю, жизнь долгая, а только чего ругаться, когда нет причины? Татьяна — в крик: «Как это нет причины, коли Славко едва человека не утопил?» Ну я и сказал, что это вовсе не Славко…

— А кто ж?

— Ну, чтоб Татьяну успокоить… соврал, конечно, что не Славко. Мол, народ такого наговорит, что и лопатой не соберешь.

— Так кто ж такой? — оторопело спросил Гнедаш. В сизых вечерних сумерках сухая, натянутая на острых скулах кожа мерцала, словно фосфоресцирующие светлячки.

— Сказал, что это мы с тобой сцепились на воде…

— Мы вдвоем?

— Ну…

Федор Гнедаш выпустил из груди смешок, что легко шелестнул, как трухлявая ветка по листве.

— Если б мы, отец, сцепились, то, очевидно, пришлось бы искупаться вам, а не мне!

— Конечно, конечно, но ведь это ж для Татьяны… для красного словца, лишь бы успокоилась.

— И поверила, и успокоилась?.. Ой, отец! Что-то вы крутитесь-вертитесь и берега не держитесь!

— Федор, само с языка сорвалось, я и не успел опомниться. Поверила или не поверила, а только уже не жужжала, как муха в спасовку… Может, и помирятся…

— Помирятся, говорите?

— Нужно ведь, чтоб помирились! Молодые — дурные, станут старше — поумнеют. Где ж это видано, чтоб семья распадалась! Тут, Федор, и ты как-нибудь помоги, не обойдется и без твоей помощи.

— Я в их домашние свары не встреваю, семейный их горшок не разбиваю.

— Разбивать не разбиваешь, это верно, но помоги, чтоб они склеили.

— Как? Мое дело — через дорогу вприсядку!

Смерклось, и в сумерках Данило оживился; его молочно-восковой спелости усы будто еще больше заострились и заблестели холодным табачно-снежным светом. С необыкновенной ловкостью рук, которые привыкли в этой жизни к любой работе, как рогатые черти к смоле, он откупорил вторую бутылку, протянул полную рюмку Гнедашу. И когда рыбак выпил, сам глотнул одним духом — так решительно и зло собака муху глотает.

— Почему же через дорогу вприсядку? — немного погодя возразил Данило, набив рот салом и хлебом, чтобы преждевременно не захмелеть. — Их семья — в твоих руках!

— Ну?!

— Жалобу в милицию еще не составил? А составишь, так укажи… как я вот Татьяне… само вырвалось, что сцепился не Славко с тобой, а я. Чтоб не Славка тянули к ответственности, а меня. Я уже в годах, — что с меня возьмут? Возьмут столько шерсти, как с шелудивого. Ну, посижу, сколько присудят. Или отработаю, сколько положено. Разве тебе не все равно, кого написать — Славка или его отца Данила? Тебе все равно, тебе лишь бы справедливость восторжествовала. А для Славка, подумай, не одинаково. Татьяна уже побежала к матери. А засудят Славка, так она и не вернется никогда. Ведь где это видано, чтобы муж отбывал наказание, а учительница, его жена, детей в школе учила? Так что, Федор, все дело в своих руках держишь, куда крутнешь дышло — туда и воз повернет.

— Да тут вы, отец, так повернули, что и вправду без поллитры не разберешься!

— Конечно, без двух не разберешься, — старик напомнил, что пьют уже вторую бутылку.

Федор Гнедаш кашлянул в кулак и умолк, но виделось, что чуть улыбается в сумерках антрацитным лицом: белые зубы светились. Речка потемнела, потому что и небо вверху потемнело, и уже на его спокойных перелогах пчелками-цветочками затрепетали первые звезды.

— Сами до того додумались или, может, Славко надоумил? — наконец отозвался рыбак, и в груди его хрипнуло, как в разлаженной гармошке.

— Да пусть на меня маленький хлопчик из горшка зарычит, коли вру! — странной клятвой поклялся Данило. — Само в голове сварилось.

— А если б я написал, что вы… что с вами подрался из-за вентеря и рыбы… да как бы вам припаяли на полную катушку… то отсидели бы, а то отработали бы принудиловку? — спросил рассудительно Гнедаш, без хмеля в голосе.

— А по-родственному, по-семейному, почему бы не помочь? А ему отвечать по всей строгости закона, — значит, и с Татьяной дело швах. И по работе — швах. А может, он метит по работе выше, а? И тут — швах. А тебе ведь, Федор, ну все равно, кого по закону прижмут: меня или его. Разве я не понимаю, что Славком командует характер, тот дурной характер и натворил беды, кинул тебя в речку…

Данило поднялся, стал на колени и говорил так проворно, что слова, казалось, журчали; в сгустившихся сумерках его детское лицо снова помолодело, — и теперь вот словно бы говорил почти мальчишка, только надтреснутым голосом пожилого человека:

— Дурной характер, а не злой умысел, вот! Если бы шло от разума, от злого умысла, тогда, Федор, и вправду стоило бы судить человека, мозги на такой бок повертывать, чтобы меньше вреда людям… Ну, чего молчишь? Не согласен?

— Думаю, вот и молчу.

— Твое добро, Федор, не забылось, бы.

— Добро, говорите?

— А конечно же не зло. По закону отвечать следует, вот я и отвечу. Зато и у Славка жизнь не перевернется вверх дном, и у Татьяны не сломается… Чую, есть у тебя сердце, есть!

— Сердце есть.

— Чистое сердце у тебя! Разве не жаль Татьяну с ребенком?

— Кто говорит, что не жаль?

— Ну, вот видишь! Я тебе век благодарен буду, вся наша семья будет помнить.

Потемневшее небо прыснуло пригоршней звезд,