Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

— Продать? — удивилась Тодоська. — Кто ж ее купит? Теперь такое не продается и не покупается. Ниток не сучат на прялке, одежды в магазинах хватает.

— Я бы купил ее.

— Для чего?

— Поставил бы в квартире, пусть бы стояла, а то что же ей в вашей кладовке пылью покрываться.

— Пусть в кладовке, чем в квартире, — не могла поверить услышанному. — Кто теперь по квартирам ставит прялки? Ну, там диваны, телевизоры, ковры и шкафы.

— А я поставлю, пусть стоит и напоминает мне Терновку и вас.

— Терновку и меня? Да на что я там сдалась, чтоб в Киеве про меня вспоминали? А Терновки уже такой, как была когда-то, нет.

— Пусть напоминает старую Терновку вместе с вами.

Лицо тетки среди белого дня повечерело.

— Кто вас, теперешних, знает, чего вам хочется, — сказала. — Никто теперь такого не продает, то как же я цену назначу?

— Когда-то она имела цену…

— Когда-то и вправду была в цене, а нынче, видать, нет ей никакой цены. Миновало ее время, так и цена ее миновала. Бабка пряла, еще мать пряла — вот тогда ей цена держалась. Еще я училась немного сучить и научилась, да мое умение без дела пропало, уже не сучила на прялке… Вот и стоит в кладовке. Как зайду в кладовку, как увижу прялку, то бабушку вспомню, то мать. Ну, вот чисто все встают перед глазами, аж не верится, что жизнь сплыла, как вода с неба.

— Как вода с неба?

— Как вода с неба, сплыла жизнь, а прялка воскрешает. Прялка порой всех воскрешает в памяти, слеза из глаз бьет… Раз нужно, могу отдать, ведь теперь уж куда она годится, кому нужна…

Поблагодарив тетку и поговорив с нею о том о сем, вскоре нес я прялку к родственникам, у которых жил. Радуясь удаче, в то же время ловил себя на том, что как-то даже удивляюсь прихоти иметь в своей киевской квартире такую вещь патриархального сельского быта. Если я удивляюсь, то что говорить о встречных терновчанах, оторопело смотревших на человека, который охапкой нес допотопную прялку — неведомо откуда, неведомо куда, неведомо для чего…

По дороге всякое думалось. Хорошо, тот увлекается собиранием монет, тот коллекционирует гуцульские изделия, тот тащит домой предметы материальной культуры древних славянских поселений в бассейне реки Роси и ее притока Роськи. А знакомая художница-портретистка на четвертом десятке жизни разве не ударилась в народную медицину, разве не завалила свою мастерскую собственноручно собранными лекарственными растениями, и целый год в мастерской — дух чебреца, валерьяны, ромашки, висят там пучки фиалок, зверобоя, чувствуется дурман, полынь, валяются корни лепехи, ягоды шиповника, грецкие орехи… В противовес ей буду иметь единственную прялку, не кинусь искать жлукто[13] или ступу, не поставлю в углу, возле книжного шкафа рогачи и кочергу, не повешу на стены решето, не буду бегать за трепалкой и цепом, не ударюсь в поиски за деревянной сохой, хай ей грець.

Что мне даст прялка, поставленная возле письменного стола? Разве что нитки воспоминаний напряду на ней, и пусть те нити воспоминаний вычтутся из минувшей жизни, и пусть те нити воспоминаний создадут иллюзию единства и непрерывности того, что было, с тем, что есть…

Поставил прялку в хате у родственников, чем немало их удивил. Они сказали: если в Терновке походить по старым людям, то в сараях, кладовках и на чердаках можно найти всякую старину, что валяется без пользы. Валяется без пользы, мертвая, присыпается пылью, точит ее шашель. Эхма, как изменилась жизнь!..

И ходили вокруг прялки так, будто видели покойника, который поднялся из могилы, хотя хоронили его навсегда…

На следующее утро я отправился в Винницу к товарищу, с которым когда-то вместе работали в редакции молодежной газеты. Поездка отняла несколько дней, потому что надумали с товарищем навестить его мать, в одиночестве доживала она свой век в селе Журавлином и никак не хотела перебираться в город к сыну. Про одинокую женщину в Журавлином еще когда-нибудь, возможно, напишу, запала в память своими рассказами про гайдаматчину, жившими в пересказах их рода от поколения к поколению, но не про нее и не про гайдаматчину тут речь…

Итак, вернулся в Терновку, а родичи и говорят не без странной виноватости:

— Пока странствовал, наведывалась к тебе тетка Тодоська.

— Жаль, не застала, — говорю. — Что-то просила передать?

— Жаль-то жаль, да стоит ли жалеть…

— Может, ей что-то нужно от меня?

— Да нет, а только взяла свою прялку.

— Прялку?!

— Забрала…

— Для чего?

— А так, взяла в обе руки — и понесла перед собой.

— Шутите?

— Какие шутки, прялки нет.

Я поспешил в комнату — от прялки и духа не осталось. Чувствуя себя то ли обманутым, то ли осмеянным, я ошеломленно смотрел на родичей, всем своим растерянным видом прося: растолкуйте, объясните.

— Тодоська что-нибудь сказала?

— Нет, только забрала и домой пошла… Ты ведь не заплатил ей! Если б заплатил, проданного уже не взяла бы.

— Сама бесплатно дала, от денег отказалась.

— Что, ты сельских женщин не знаешь? Сегодня у нее в носу зудит, а завтра она чихает… Найдем тебе в Терновке если не прялку, то качалку, если не цибарку, так деревянное ведро, только с пустыми руками в Киев не поедешь…

С теткой Тодоськой мы встретились в тот же день, когда я вернулся из Винницы. В мягкое, как теплая вода, предвечерье шел с удочкой к Гнилопяти порыбачить, а тетка по обочине дороги навстречу, несла из магазина хлеб в сетке-авоське. Еще издали посветила мне голубым от загара лицом, однако на вид оставалась грустно степенной, как бы даже угрюмой в глубоких криничках глаз. Остановилась, и голос ее медово-струнно зазвенел, будто в груди ее или в горле загудели пчелы.

— Вы уж не сердитесь, что вас дома не