Страшный суд - Станислав Гагарин

Жуткие изуверства чухонцев потрясли, свидетельствует Г. И. Гроссен, потрясли даже видавших виды белогвардейцев…

А вы, господа дерьмократы, кучкуетесь в мифические мемориалы и вякаете нечто о якобы жестоком имперстве Вождя всех времен и народов! За эти вот факты по какому счету последует расплата?

Боевые машины пехоты, которые держал на случай Союз офицеров России, примчались к мосту через Нарву спустя сорок минут.

Сдвинув в сторону колонну автомобилей, застрявших у моста, посланцы Станислава Терехова метнулись к левому берегу, безжалостно раздавив легионеров, пытавшихся взорвать перед уходом переправу.

«Болотные волки» спешным порядком уходили на запад. Они забирались в транспортные средства, на которых прибыли в разоренный теперь город в ночь на первое сентября, захватывали автобусы городского хозяйства, заправлялись под завязку чужим, но дефицитным теперь горючим, бежали на запад, не дожидаясь команды и оставляя подчастую соучастников кровавого разбоя, других участников небывалой пуритизации, увы…

Задержавшихся в городе и отставших волков безжалостно расстреливали мстители Союза офицеров.

Они связались с псковским отделом Союза, разъяснили товарищам кровавую суть дела, и псковичи через Ново-Изборск и Печоры рванули на подвижных бээмпешках в сторону Тарту. Вместе с боевыми машинами пехоты скорым ходом двигались трайлеры, на которых взгромоздились насупившиеся, хмурые танки.

Поднятая по тревоге Псковская воздушно-десантная дивизия готовилась к авиационному броску на Пярну и Талин, Раквере и Вильянди.

Бежавших из Нарвы убийц и насильников тереховские ребята из Кингисеппа догнали в районе города Тапа. Отсюда дорога шла на юг, к Тарту, и на запад — к Талину. Здесь и настигло «болотных волков» возмездие.

Потрясенные увиденным в Нарве, тереховские мстители в плен хуторских пуритизаторов не брали.

Покончив с ними, они продолжали марш-бросок на Талин, и к середине утра были в пригороде древней русской Колывани.

Вскоре сюда подоспели десантники из Пскова.

В самом городе не прозвучало ни единого выстрела, а вот красные флаги были вывешены повсюду.

К полудню авторитетное собрание, куда вошли бывшие республиканские депутаты, лидеры партий и представители общественных организаций, единогласно и добровольно приняли решение о вхождении Эстонии в Псковскую область на правах района культурной автономии.

Ошеломленные подобным развитием событий американцы высадили с кораблей, вошедших еще прежде в Балтийское море, десант морской пехоты на острова Хиума и Сарема.

От решения разбомбить эти острова вместе с кожаными затылками к чертовой матери правительство Земли Псковской пока воздержалось.

Заботились о сохранении жизней местного населения.

Никогда я так усиленно не работал, как в харьковском селе Старый Мерчик.

Забегая вперед, скажу лишь, что когда по возвращении на Власиху я отдал исписанные листки романа Ирине Лихановой, а попутные записи-заметки Ирине Джахуа, то новых страниц «Страшного Суда» оказалось пятьдесят три, а «осколков сочинительской радуги» — восемнадцать. И ведь я еще и дневник вел, четыре письма изладил!

— Канал, канал космический вам открылся! — воскликнула бы Людмила Николаевна, официантка из Голицынского Дома творчества писателей, где весной 1990 года начинал я писать роман «Вторжение».

Тогда Папа Стив поделился с нею восторгом о том, почти мистическом напоре, с которым шло из него — или в него? — новое сочинение, и Людмила Николаевна, дай ей Бог здоровья, предположила, что без космического воздействия в моем случае не обошлось.

Теперь, когда Одинокий Моряк общается не только с посланцами Зодчих Мира, пророками и вождями и сам в некоей мере превратился в посредника между богами вселенского Добра и человечеством, можно бы и не удивляться тем мощным толчкам извне, которым в последние три года было подвержено сознание Станислава Гагарина.

Не то чтобы я привык и примирился с участью индивида, на связь с которым выходят товарищ Сталин и Вечный Жид, партайгеноссе Гитлер и полковник Темучинов, оказывающийся на поверку великим Чингиз-ханом. Привыкнуть, разумеется, к подобному обыкновенный смертный не может.

И каждый раз я внутренне вздрагивал, когда на сцене развернувшегося грандиозного спектакля, в котором Папа Стив был и автором, и режиссером, появлялся новый герой, бог из машины, и на приватном, житейском, приятельском даже уровне общался с русским сочинителем.

Всё это я написал уже потом, на Власихе, во второй половине сентября, а сейчас, когда столкнулся с ним на улице имени Крупской, то Папа Стив сразу подумал о том, что вновь понадобился Зодчим Мира, и стало ему чуточку тоскливо, ибо выйдя по Старому Мерчику на прогулку, я оставил в горнице незавершенной главу о старом писателе, стреляющем в американских солдат-интервентов.

«Дали бы хоть роман скорее дописать», — в сердцах подумал я, видя, как идет мне навстречу Вещий Олег, и тут же повинился — мне же не случайно задали такой темп, время дают сэкономить на некую операцию, а могёт быть, и на террористический акт во имя России.

Философия моя допускала и крайние меры. Во имя порядка.

— Здравствуйте, Станислав Семенович, — широко улыбаясь, протянул мне широкую ладонь русский великий князь, в ней утонула моя узкая в кости рука. — Как пишется, как здоровье? Давление в норме?

Признаться, я был польщен последним вопросом. Е-к-л-м-н! Создатель Русской Империи, легендарный князь Олег интересуется артериальным давлением у малоизвестного члена Союза писателей!

Тут я немного, сознаюсь, растерялся, не сумел вовремя открыть рта и только кивнул, потом ответил: «В норме давление… Спасибо».

А внутри лихорадочно билась мысль: Как же мне называть его? Олегом вроде несподручно, ваше величество, тогда, в его время, еще не привилось, да и не монархист я вовсе, отчества же его не знаю, и никто не знает, хотя дома у Брокгауза еще раз посмотрю.

Князем разве его величать?

— Можно и князем, — благосклонно ответил, прочитав мои мысли, Олег. — А то и по имени просто. Сейчас я по возрасту лет на двадцать моложе Папы Стива, это с одной стороны. А с другой мы ведь с вами так даже и родственники вроде.

— Если по Рюрику разве, — улыбнулся я Великому Олегу.

— Рюрику довожусь родным брательником, увы, — сообщил мне князь. — Собственной семьей не обзавелся, потому как дал братану обет выкохать Игорька евонного, наследника, так сказать, престола.

— Так ведь это же открытие! — вскричал Станислав Гагарин. — Сколько копий сломали ученые, споря о происхождении Олега… А Вадим Кожинов, тот даже о двух Олегах мне давеча говорил.

— Вадим Кожинов прав, — сказал Олег, беря меня под руку и разворачивая на асфальтовой дорожке — знамение века! — харьковского села Старый Мерчик. — Но об этом после… Как вы в отношении соорудить по чашке чая? Опять же, свежим мёдом из кустовских ульев угощусь…

Что знал я о Вещем Олеге, кроме хрестоматийного «Как ныне сбирается… отмстить неразумным хазарам»?

В Брокгаузе и Эфроне помещены сведения о семи Олегах-князьях, кроме нынешнего моего знакомца, о котором сказано просто, как говорится, но со вкусом: «Первый князь киевский из рода Рюрика». И три столбца с четвертинкой убористого текста, половину которого занимает изложение его договоров, заключенных с византийской империей.

Но скупой пересказ того, как Олег за тридцать три года княжения основал Русскую Державу, продержавшуюся до наших дней, у Брокгауза с Эфроном тоже есть, правда, изложено без того святого пафоса, который уместно присутствует у Ивана Солоневича в «Народной монархии».

Теперь князь Олег, к судьбе которого я всегда испытывал особый интерес, а в последние месяцы тем паче, шёл рядом со мною по харьковскому селу, раскинувшемуся на тех землях, где Вещий гонял, вразумляя, оболваненных ломехузами подданных хазарского кагана.

И мне вспомнилось толковое выступление прозорливого князя на том совещании, проходившем на Пушечной улице в Москве, на котором мне довелось побывать перед отъездом в Харьков.

Вещий Олег…

Эти слова были последними, которые я написал до знаменательного дня — 21 сентября 1993 года, когда с двадцати часов московского времени начался иной отсчет в жизни многострадального, униженного и оскорбленного Отечества.

Не знаю, смогу ли я когда-либо напечатать этот роман, не ведаю даже дадут ли его мне дописать — сообщаю об этом со всей определенностью и решимостью в шесть часов утра 23 сентября, в четверг, в день осеннего равноденствия, в день, когда надо будет помянуть годовщину смерти моей незабвенной матери — Евдокии Семеновны Ячменевой.