Сумрачная дама - Лаура Морелли

Эрнст кивнул.

– Вернули. Но, как вы, возможно, знаете, это – любимая картина губернатора Франка. Он договорился с Герингом… – он помедлил. – И вот картина снова на своем месте.

Эдит повернулась и уставилась на картину. Ей было жаль Кая Мюльмана, который столько раз ездил с этой и двумя другими картинами в Берлин и обратно. Он, должно быть, чувствовал себя зажатым между двумя эгоистичными людьми, дерущимися за портрет жившей давным-давно девушки. Эдит покачала головой.

– Мюльман… – сказала она.

Эрнст почесал висок, куда со лба спускались зализанные маслом волосы.

– Оберфюрер Мюльман больше не работает на губернатора Франка, – сказал он, сжав губы в тонкую полуулыбку. – Поэтому губернатор Франк и вызвал из Швейцарии меня, поручив мне заниматься его частными делами в отношении искусства.

Сердце Эдит быстро заколотилось. Она знала, что Кай Мюльман работал где-то далеко, но теперь – неужели его уволили? Неужели он переступил с Гансом Франком какую-то черту? Его прогнали? Или хуже того? Как бы Эдит ни была не согласна с позицией Кая по конфискации произведений искусства, никогда не принадлежавших Германии, она сочувствовала его нелегкому положению между двух могущественных людей.

– Я был рад слышать, что это вы привезли «Даму с горностаем» сюда, в Польшу, губернатору Франку, – отметил Эрнст. – Я долго ждал возможности лично на нее взглянуть.

Эдит посмотрела на него с нейтральным выражением лица, не отвечая на его очаровательную улыбку.

– Да, это я в первый раз ее сюда привезла. Но похоже, с тех пор она несколько раз побывала в Берлине. Как я понимаю, рейхсмаршал Геринг заинтересован во включении ее в коллекцию Фюрера.

– Ну что же, теперь она, наконец, вернулась туда, где и должна быть. Сюда, в Польшу. Она наша по праву. Ведь знаете, всем трем Великим картинам место в Польше, вы согласны? – спросил Эрнст, пытаясь вовлечь ее в беседу. Она тем временем поняла, что не может ему доверять.

– Наверняка же, когда картины возили в Берлин и обратно, они подвергались опасности? Я считаю, что наша величайшая миссия – обеспечивать сохранность этих работ, а не подвергать их опасности, – сказала Эдит.

Эрнст широко ухмыльнулся.

– При всем уважении, мисс Бекер, я не согласен. Наша величайшая миссия – угождать губернатору Франку. Любой ценой.

– Ну как минимум, эта картина не должна висеть над радиатором!

– Вы, конечно же, правы. – Эрнст пожал плечами. – Я несколько раз говорил об этом губернатору. Но он хочет, чтобы она была тут. Губернатор Франк хочет, чтобы окружающие его люди всячески следили за тем, чтобы он был доволен и счастлив. Это относится и к нам тоже, не так ли, мисс Бекер?

Эдит негодовала. Ее Генрих лишился жизни из-за кампании Ганса Франка по всей Польше. Она не хотела рисковать своей жизнью и больше всего на свете желала вернуться в Мюнхен, чтобы разделить с отцом последнюю главу его жизни. Если бы был хоть кто-то, кто примет ее прошение об отставке.

Но глядя в глаза Чечилии Галлерани, Эдит задумалась, на что она готова пойти ради того, чтобы спасти шедевры из личных коллекций – и грязных лап – этих жадных людей. Как она может спасти эту картину, когда на грани уничтожения, похоже, оказалась целая страна – Польша?

60

Доминик

В лесах под Дахау

Апрель 1945

Казалось, что даже деревья здесь могут напасть в любой момент. Пока их колонна петляла между темных стволов, Доминик силился перебороть свой страх. Им овладело давно знакомое чувство, что он на краю пропасти, давно знакомые инстинкты, побуждающие стрелять.

Стрельба его не пугала. По дороге через лес на этот пост охраны в маленькой деревушке он уже побывал в нескольких перестрелках, и это вернуло его к режиму постоянной повышенной бдительности. За несколько недель мирной жизни он не утратил навыков стрельбы, оставалось научиться отключать мысли. Просто стреляй, будь готов дать бой и прячь свои боль и страх в рисунках. Рисовал он при свете свечи, когда они останавливались в каком-нибудь спокойном месте.

Больше всего Доминик жалел о том, что его выкинули из миссии возвращения великого искусства, возвращения надежды на будущее. Доминик сам удивлялся тому, как жаль ему было расставаться с Хэнкоком и другими «Людьми памятников», оставшимися в Марбурге. Возвращение произведений искусства было тем, к чему теперь лежала его душа; он чувствовал, что мог бы внести свой небольшой вклад в дело, которое будет иметь большие последствия для всего мира. Мира, существование которого иначе вряд ли вообще имеет смысл.

Единственное, что помогало ему сохранить здравый рассудок, – это перечитывание слов, написанных аккуратным почерком Салли. Он хранил ее письмо в нагрудном кармане и в минуты затишья доставал и перечитывал его. «Я тебя люблю», – писала она. Только это и имело значение. Это и здоровая новорожденная девочка. Кэтлин, в честь матери Салли.

По словам командиров, дивизия Доминика должна была встретиться с колоннами из других батальонов и после этого они вместе отправятся в Дахау. Была информация, что в тех местах находится большой лагерь для военнопленных. «Мать всех нацистских концлагерей», – говорили о нем офицеры. Доклады разведки рисовали душераздирающую картину того, как тысячи пленных маршем повели в Дахау – один из немногих лагерей, еще функционировавших и остававшихся на подконтрольной нацистам территории. Доминик был уверен, что многие из тех марширующих заключенных не достигли этого далекого пункта назначения.

Сидя в грохочущем М151, Доминик прижимал винтовку к груди. Не сводя глаз с извивающейся вдаль дороги, он пытался осознать масштабы жестокости, жертвами которой пали тысячи людей.

Джип свернул и с грохотом выехал из леса на поляну, и Доминик увидел перед собой несколько десятков беспорядочно стоящих у дороги товарных вагонов, брошенных убегающими немцами. На горизонте солнце высветило колючую проволоку и надвратную башню: Дахау. Дорога в сторону лагеря свернула мимо грузовиков, и они почувствовали резкий запах.

Сидящий рядом с Домиником Вивер сдавленно выругался матом. У Доминика не хватило бы дыхания даже на это. Он схватился за то место, где раньше висела медаль святого Христофора, и мысленно помолился, чувствуя, что у него внутри все переворачивается. Запах был невыносимым. В сравнении с этим, запах на медных шахтах в Зигене показался бы изысканным парфюмом. Там воняло потом и мочой от тысяч живых людей, а этот запах исходил от тысяч мертвецов. В воздухе чувствовался и запах экскрементов, но его перешибал запах разлагающихся трупов. Сладкий и приторный, он забивался в нос, не давая вдохнуть воздух.

Доминика как будто припаяли к стенке