Сумрачная дама - Лаура Морелли

джипа. Он пристально смотрел вперед, в красках представляя, что должен означать этот запах. А потом услышал крик. Он подумал было, что в вагонах есть живые, но разобрал тонущие в крике английские слова и понял, что это голоса американских солдат из машины впереди. Он никогда не думал, что взрослые мужчины могут издавать такой высокий, до визга, полный ужаса крик. У него зашевелились волосы, по всему телу побежали мурашки, и он отвернулся, не в силах посмотреть вперед. Потом джип затормозил, и вся колонна внезапно и вразнобой с лязгом остановилась.

– Нет, – хрипло произнес рядом с ним Вивер. Это короткое слово прозвучало с таким невыразимым ужасом, что Доминик вышел из транса. Он должен посмотреть. Должен увидеть, что там, потому что там просто не может быть то, что он себе представил.

Не то. Во много раз хуже.

Вагоны были набиты трупами.

Вагонов было, должно быть, не меньше тридцати, и они стояли, брошенные на путях. Истощенные тела лежали кучами, ничем не прикрытые. Их кидали голыми в гниющие горы других таких же трупов. Мужчины и женщины. Дети. Матери, отцы, братья, сестры. Их останки были просто брошены и забыты, сложены небрежней, чем Доминик сложил бы мешки с углем. Оплакиваемые кем-то люди лежали, раздувшиеся на солнце, и мухи ползали по их застывшим лицам, по поверхности затуманенных глаз. Кровь и экскременты медленно стекали по дну вагонов. Руки, ноги и лица торчали из окон. Щеки сплюснуты, глаза вдавлены в стекло тяжестью других трупов. Адская выставка смерти, масштабы которой не укладывались у Доминика в голове. Эта картина глубоко запечатлелась в его душе. Охваченные ужасом колонны союзников не смогли двинуться дальше.

– Меня сейчас вырвет, – прохрипел Вивер.

Доминик как во сне выскочил из машины, чтобы выпустить товарища, который выбрался наружу и побрел, пошатываясь, к деревьям.

– Мы еще даже до лагеря не доехали, – тихо произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Мы еще даже не там.

Он отступил назад, и его ботинок издал хлюпающий звук. Взглянув вниз, он увидел, что стоит в темной и липкой луже гниющей крови. Мухи роились вокруг его ботинок. Этого он уже не мог вынести. Гнет этой войны, весь ее ужас обрушился и придавил его, как гигантский кулак, будто намереваясь швырнуть его в эту грязь.

Он заново переживал это, все это, – и высадку в Нормандии, и первый раз, когда он увидел человека, разорванного снарядом; первый услышанный им предсмертный хрип, залпы орудий и ужас от свиста пролетающих мимо снарядов; сотни миль раскачивания в дребезжащем джипе в ожидании, когда из-за холмов послышатся звуки стрельбы; обстрел Ахена и мили, отделяющие его от родных; разорванные и уничтоженные произведения искусства, которые они не смогли спасти; ужас на лице Стефани, когда он вылез из-за разрушенной кафедры, и свет, померкший в глазах Пола.

Но увиденное теперь было худшим из всего: боль, которую он испытал от потери Пола, испытывали члены семьи каждого из этих сотен невинно убитых и небрежно сваленных в вагоны людей. Он не мог перенести размеры этого горя. Он уронил винтовку и замер, закрыв уши руками, как будто это могло защитить его от воспоминаний. Спотыкаясь, он добрел до канавы, упал, вымазав колени грязью, и содержимое его желудка, обжигая горло, вышло наружу.

61

Эдит

Дом Крессендорф, пригород Кракова

Июнь 1944

– Не хватает трех вилок. И половника. – Бригитта Франк окинула Эдит обвиняющим взглядом.

Эдит осмотрела разложенный перед ними на обеденном столе серебряный сервиз. Чайники, подносы, ножи, ложки. Специальные вилки для икры, селедки и дичи. Перед прибытием Бригитты и Ганса Франка в новообставленный загородный дом Эдит с Эрнстом все их пересчитали. Наверняка закралась какая-то ошибка.

Эрнст настоял, чтобы они с Эдит лично проследили за расстановкой этого сервиза. «Бригитта Франк, – сказал он, – непременно лично убедится, что каждый предмет посчитан и описан». Жена Ганса Франка, как рассказал ей Эрнст, выросла в бедности, и теперь, став королевой Польши, она трясется над каждой принадлежащей ей ценностью. И, как видела Эдит, самым большим страхом Бригитты было, что кто-то их у нее отберет.

– Как я вам уже говорила, – сказала Бригитта, высокомерно глядя на Эдит, – их слишком легко спрятать в передник служанки. Из этих неблагодарных полячек любая может попытаться воспользоваться нашей добротой, – последние слова она произнесла громко, чтобы ее было слышно с кухни.

– Мы пересчитаем еще раз, – сказала Эдит, доставая планшет с каталогом серебра, предназначенного для еще одного загородного дома, который Франки решили забрать себе. Верно, что многие бесценные произведения искусства были отвезены в Германию; некоторые самые ценные предназначались для музея Гитлера в Линце. Но теперь Эдит знала о многих ценных вещах, использованных для украшения недавно конфискованных богатых домов нацистских лидеров. Правда состояла в том, что многие из этих предметов роскоши никогда не попадали в списки для музеев. Вместо этого они отправлялись прямиком в сундуки Ганса Франка и других высокопоставленных лидеров Рейха.

Пока Бригитта шумно выбирала с Эрнстом место для картины, Эдит еще раз проверила свой список серебряной утвари. Из-за звона посуды казалось, что уже идет званый ужин, и Эдит представила пышный вечер, который генерал-губернатор с женой собирались завтра устроить в этой самой комнате, после того, как они с Эрнстом закончат развешивать картины, расставлять канделябры и подсчитывать сотни предметов серебряного сервиза.

– Левую сторону выше! – кричала Бригитта Эрнсту на другом конце комнаты.

На переднем плане картины стояла крестьянская хижина с покосившейся крышей; вход в нее закрывала большая овца. За хижиной в приглушенном вечернем свете виднелись мягкие силуэты деревьев. Наверное, Эдит классифицировала бы эту картину – возможно, работу немецкого художника прошлого века – как Wahl II, но какой-то другой куратор определил эту картину в то самое загородное имение Ганца Франка, которое Эдит с Эрнстом было поручено украшать. Стоя на вершине стремянки, Эрнст дотянулся, чтобы выровнять украшенную изысканными орнаментами с инкрустацией разных пород дерева раму. Из всех загородных имений Франка, которые Эдит приходилось видеть за последние месяцы, это было самым красивым. Она помогала разворачивать ковры, раскладывать серебро по новехоньким сундукам и идеально развешивать портьеры. Портьеры они оставили открытыми, подвязанными золотыми кисточками.

Эдит отвлекло движение рядом: кто-то из персонала прошел мимо с двумя канделябрами в руках. Эти канделябры Эдит уже видела. Она оценивала их в подвале поместья, превращенного в казармы, до того, как ее заставили работать с губернатором Франком и Вильгельмом Эрнстом фон Палезье. Были ли они свадебным подарком для польской пары, которой уже нет в