Над гнездом кукушки - Кен Кизи

– Охренеть.

Снова надевает кепку, хорошенько натянув на голову, и садится на свое место на скамье. Возвращаются два техника после кофе и заходят в ту самую комнату; когда открывается дверь – шух, – пахнет кислым, как когда аккумулятор заряжают. Макмёрфи сидит и смотрит на эту дверь.

– В голове как-то не укладывается…

23

На обратном пути в отделение Макмёрфи плелся позади всей группы, засунув руки в карманы зеленых штанов и натянув на голову кепку, с незажженной сигаретой во рту. Все как-то притихли. Билли успокоили, и он шел впереди, между черным и тем белым из шокоблока.

Я отстал и шел позади Макмёрфи, и мне хотелось сказать ему не загоняться, ничего же не поделаешь, а я видел, у него так и вертится думка в голове, как пес вокруг непонятной норы, и один голос ему говорит: «Пес, эта нора не про тебя – слишком большая и черная, и повсюду следы, не то медвежьи, не то чьи похуже». А другой голос резким шепотом охотничьей породы – голос неумный, прямодушный – говорит: «Ищи, пес, ищи!»

Я хотел сказать ему не загоняться и уже был готов подойти и сказать, но тут он поднял голову, сдвинул кепку на затылок и припустил к мелкому черному. Нагнал его, хлопнул по плечу и спросил:

– Сэм, что скажешь, если мы заглянем в столовую на секунду и я возьму блок-другой сигарет?

Мне пришлось поднажать за ними, и от бега сердце запустило тонкую тревожную трель у меня в голове. Даже в столовой я продолжал ее слышать, эту сердечную трель, хотя сердце уже успокоилось. В памяти всплыло, как я стою холодной осенью на футбольном поле, вечером пятницы, и жду, когда мне бросят мяч и начнется игра. Этот звон нарастал и нарастал, так что удержу не было терпеть, и тогда летел мяч, звон прекращался и начиналась игра. И теперь я слышал тот же звон и испытывал то же дикое, неуемное нетерпение. И видел все так же тонко и звонко, как перед игрой и как той ночью, когда недавно смотрел из окна палаты: все такое четкое, ясное и твердое, что даже не верится. Ряды тюбиков зубной пасты и шнурков, разных солнечных очков и шариковых ручек, которые будут сто лет писать по жирному и мокрому, – и все это добро охраняют от грабителей глазастые плюшевые мишки, восседающие на верхней полке над кассой.

Макмёрфи подошел, топоча, к кассе, засунув большие пальцы в карманы, и сказал продавщице дать ему пару блоков «Мальборо».

– Или давай три, – сказал он, усмехаясь ей. – Решил, курить так курить.

Даже когда началось собрание, я продолжал слышать звон. Я вполуха слушал, как они обрабатывали Сифелта, чтобы он увидел свои проблемы в правильном свете («Это все дилантин!» – вопит он наконец. «Так, мистер Сифелт, если вы хотите помощи, надо смотреть правде в глаза», – говорит она. «Но это же все из-за дилантина; разве он не размягчает мне десны»? – Она улыбается. «Джим, вам сорок пять лет…»), а потом глянул на Макмёрфи, сидевшего в своем углу. Он не игрался с колодой карт и не дремал, уткнувшись в журнал, как делал последние две недели. И он не расслаблялся. Он сидел наготове, переводя напряженный, дерзкий взгляд между Сифелтом и Старшей Сестрой. Я смотрел на них, и звон нарастал. Глаза его казались синими полосками под белыми бровями, и он стрелял ими туда-сюда, как за карточным столом в разгар игры. Я был уверен, что он сейчас выкинет какой-нибудь фортель, из-за которого точно угодит в беспокойное. Я и раньше видел такое выражение лица у ребят перед тем, как они кидались на черного. Я ухватился за подлокотник и стал ждать, боясь, что сейчас что-то будет, и в то же время немножко боясь, что не будет.

Он молча сидел и смотрел, пока не разделались с Сифелтом; затем чуть повернулся и стал смотреть, как Фредриксон, пытаясь как-то вступиться за друга, ерепенился несколько минут о том, что сестра забрала их сигареты. Выпустив пар, Фредриксон покраснел, извинился и сел на место. Макмёрфи все так же сохранял спокойствие. Я уже расслабил руку, сжимавшую подлокотник, подумав, что зря тревожился.

До конца собрания оставалась всего пара минут. Старшая Сестра сложила бумаги, убрала в короб и опустила его с коленей на пол, а затем глянула на Макмёрфи, словно хотела убедиться, что он не спит и все слышит. Сложив руки на коленях, она посмотрела на свои пальцы и глубоко вздохнула, качая головой.

– Ребята, – сказала она, – я очень серьезно думала над тем, что сейчас вам скажу. Я обсудила это с врачом и с остальным персоналом, и, как бы нам ни было жалко, мы все пришли к единому мнению – что следует подвергнуть вас какому-то наказанию за безобразное отношение к вашим обязанностям, имевшее место три недели назад. – Она подняла руку и обвела всех взглядом. – Мы ждали все это время, надеясь, что вы сами додумаетесь принести извинения за ваше бунтарское поведение. Но ни один из вас не проявил ни малейших признаков раскаяния.

Она снова подняла руку, точно механическая гадалка в стеклянной будке, упреждая любые возможные возражения.

– Поймите, пожалуйста: мы не устанавливаем для вас те или иные правила и ограничения, не обдумав как следует их терапевтическую значимость. Очень многие из вас здесь потому, что не смогли приспособиться к общественным нормам во внешнем мире, потому что отказались признавать их, потому что пытались обходить и избегать их. Когда-то – скорее