В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

второе материнство, в ранний возраст его бытия, конечно, более ощутимое, чем материнство зачатия и рождения. Выкормление кормилицей ребенка – это не просто питание ребенка женским молоком, как может быть питание его из рожка молоком козьим или коровьим, даже тем же женским, предварительно выдоенным из груди, нет, это живое, великое материнство кормления – действительно второе материнство после материнства рождения. Оно требует от матери по кормлению непрестанного кровного попечения в ребенка, оно несет ребенку грудную ласку, сердечное тепло и тихий привет и уют, под неисследимым влиянием которого складываются в первую осязаемость и видимость начатки характера ребенка, под тихую верную заботу которого пробиваются и крепнут первые ростки личности ребенка. Мать родившая переуступает кормилице огромную долю своего материнства, она переуступает ей и право на первую колыбельную песню, т. к. первые засыпания ребенка – у кормящей груди с материнским соском во рту. Право на колыбельную песню – как это много! У первой колыбели Лермонтова раздавалась не изящная berceuse[149] французского поэта, не чувствительная песенка русского сентименталиста, а грустная «байка» и «баюкалка» тамбовской крепостной бабы, и такая же баба пела, кормя грудью, над Пушкиным, Толстым, Достоевским, и та же баба ласкала их, барчат, тою же простою, задушевною, народною, православною лаской, которой привечены ею, при их начале бытия, все те Савельичи[150], матери-казачки[151], мужики Мареи[152] и Акимы[153], скорбь и беду которых они изображали. Воистину не один народный поэт, а все русские поэты золотого века русской поэзии могли бы сказать, что «стих их не был бы так уныл»[154], а сердце не было бы так собиенно сердцу народному, если бы они не были выкормлены грудью одной и той же русской бабы, с одним и тем же запасом тепла, любви, материнства, грусти и песен. И вековой опыт, и мудрый суд народный прав: тут есть действительное родство – родство по материнству кормления. Материнство в полном и точном смысле слова – это материнство по утробе и по молоку. Но если мы признаем материнством и материнство только по одной крови, то также должны мы признать материнством (пусть и второго чина!) материнство по кормлению. Было бы высоко интересно и важно знать этих матерей Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, но мы о них ничего не знаем. Не знаем, так должно по крайней мере помнить, что Пушкины и Лермонтовы – их дети, так же как дети своих матерей по утробе.

Было что-то глубоко важное в том, что около каждого почти ребенка дворянской или купеческой семьи стояла его вторая мать – крестьянка и что у этого барского или купеческого дитяти были братья и сестры в деревне – крестьяне. Братья и сестры! Меня, еще ребенка, поражало, что Шура – моя сестра, что ее большие и маленькие нужды и горя – нужды и горя моей сестры. Меня это ужасно радовало, и страшило, и смущало: а все ли я сделал для нее, что мог? а не обижена ли она мною? а не обижена ли она другими, чего я и не приметил? И я старался быть на страже около нее: не обидеть бы ее в игре случайно, не отгадать бы неверно, чего она хочет. А она дичится, как деревенская девочка, и нелегко выпытать, чего действительно она хочет. В особенности страшили меня – именно страшили! – ее слезы. «Шура плачет», – таинственно объявлял мне младший брат и заглядывал мне в лицо; смысл заглядывания был тот: «Что ж ты? Ведь это твоя сестра (это было особенно поразительно и невместимо: моя сестра не была сестрой моего брата!), ты ее брат, отчего ж она плачет? Не от тебя ли?» Мама тоже, заглядывая мне в глаза, мимоходом выпытывала: «Сережа, ты не знаешь, отчего Шура плачет?» Наконец, и няня туда же: «Верно, хаосник, чем-нибудь девчонку обидели. Отчего Шура плачет?» – и взгляд на меня. Все на меня, а не на брата. Я должен знать, я должен отвечать. Моя молочная сестра.

И я это чувствовал, и я отвечал, прежде всего себе самому. Я начал приставать к маме: Шуре надо то, Шуре надо другое.

Шуре скучно. Шуру надо свезти в «город», то есть в ряды, в лавки, в магазины. Я всех тормошил и всем надоедал. Ворчали, но понимали: нельзя иначе – я был молочный брат.

Помню: Шура увидала на улице великана. Великан был размалеван на огромных афишах. «Театрпаноптикум Шульце-Беньковского в Верхних рядах» показывал турецкого великана, Али-Сахана. Увидела, затаила страстное желание увидеть великана – и замолчала накрепко. Сказать стыдно, что хочется великана. Замолчала. Ни слова не добьешься. Мама: «Сережа, что с Шурой?» Брат (тайно): «Шура плачет». Няня: «Нехорошо обижать девочек» (как будто бы обоим нам, на самом деле – мне). И вот я упорно, трепетно выведал, что вся беда оттого, что нужно видеть Али-Сахана. Это было очень трудно сделать. Нас не возили смотреть никаких великанов и чуд. Раз в году мы попадали в цирк, однако мы даже и помыслить не смели прибавить к этому «разу» два. Но тут я пристал, прилип, и нас с Шурой пустили смотреть Али-Сахана. Великан расхаживал в гигантских войлочных туфлях и огромными ручищами с длинными крашеными ногтями протягивал публике свои портреты, предлагая купить. Шура с величайшим уважением шептала, озирая его ноги, руки, длиннейшее туловище и крупную голову в чалме: «Большой!»

Она осторожно притрогивалась пальцами к «татуированной паре», обходившей ряды публики также со своими фотографическими карточками, и дома оживленно рассказывала всей кухне «про великана и про пестрых голеньких». Я был счастлив ее счастьем.

Прошло несколько лет. Опять приехала Шура, опять она была на моем попечении. Я уже учился со старшим братом, много читал (Лермонтов был прочтен и возлюблен в 10 лет), у меня был маленький письменный столик, книги, любимые стихи. Я совестился «играть» с Шурой: она «невестилась», деревенская девочка в 13 лет старше десятилетнего городского мальчика не на 3, а на 6, на 7 лет, ей 17, ему – 10; она невеста, он – ребенок. Мои книги Шуре были неинтересны, да и я, верно, был ей неинтересен. Я не понимал многого из того, что занимало ее. Ей было скучно с нами, еще детьми. Она ворчала: «Скучно. Хоть бы "большого" пошли посмотреть».

Я был ужасно смущен, мне было ужасно стыдно, что никак нельзя исполнить Шурино желание: во-первых, никакого «большого», и не до Шуры, и, в-третьих, – самое для меня стыдное – Шурин «большой» был нисколько мне не интересен;