В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

выезжать каждый вечер один и возвращался поздно ночью. «Братец Коля», подобно отцу, не пил вина или пил его очень мало и редко и не курил. «Папаша крестный» пил много, хотя никогда не видел я его пьяным, и курил толстые крутые папиросы. «Братец Коля» обычно бывал с отцом молчалив и брезгливо-сух; «папаша крестный» бывал с отцом тоже неговорлив, вероятно, считал это ниже своего достоинства, но, когда он снисходил до слов, он бывал с отцом резок, иногда груб до дерзости; это случалось иной раз при приказчиках, при покупателях. Раза два-три это было при мне. У меня все сердце, помню, вздрогнет от обиды за отца, а отец только тихо, с каким-то горестным изумлением взглянет на сына: «Что ты, Саша!» – и отвернется, занявшись каким-нибудь делом. Оба братца считали, что отец не имеет понятия, как нужно вести дело, и мнили себя обиженными, что отец не вверяется их коммерческому руководству. В ценность этого руководства плохо верил не только отец, но и все, кто мог наблюдать дело со стороны.

Старый приказчик отца, знаток дела, Николай Алексеевич Галкин посмотрел-посмотрел да и ушел от отца в другое шелковое дело – Соколиковых. Когда огорченный отец спрашивал его, почему он уходит, проработав с ним столько лет, Галкин отвечал:

– При молодых хозяевах я лишний.

А когда после разорения отца тот же Галкин навестил его, умирающего, старый приказчик признался:

– Я не мог видеть, как сынки губят ваше дело.

Несмотря на участие в деле двух старших сыновей, а вернее сказать, благодаря этому участию отец чувствовал себя одиноким и беспомощным. Старея, он видел, что материальные нужды семьи растут, а дело падает, поддержать же его он уже не мог, не находя в себе новых сил.

Была ранняя Пасха. Второй день Святой совпадал с днем Благовещения, а день Благовещения был днем рождения отца, ему исполнилось 64 года. Итак, в один день соединились три праздника, но для отца это 25 марта было днем величайшего горя.

Я помню плотно притворенные двери из залы и из детской в комнату «молодых людей». Весь вечер – несмотря на тройной праздник – оттуда раздавалось отчетливое сухое щелканье на счетах и доносились громкие голоса, и резче, грубее всех доносился голос Александра Николаевича. Голос отца был еле слышен и тотчас же тонул в шуме других голосов.

Мы с братом упорно спрашивали всех, кого могли, что там происходит, и почему затворены двери, и почему пьют вечерний чай без папаши?

Нам отвечали, что это не наше дело, кто-то буркнул нам, что «папаша с братцами и еще с кем надо рассматривают торговые книги».

В Светлый день, когда в церкви поют: «Друг друга обымем», в день своего рожденья отец попросил помощи у старших сыновей. Тут же был зять Жемочкин, богатый фабрикант. Отцу предстояли срочные важные платежи, от уплаты которых зависело, быть или не быть его делу. Он рассчитывал на помощь старших сыновей, которые, получая большое жалованье от отца, продолжали жить у него в доме на всем готовом, ни единой копейки не внося в дом. Он надеялся на помощь богатых зятьев; помощь эта должна была быть временной, чтобы дать ему возможность обернуться с векселями.

Отец плакал, заклиная Александра Николаевича помочь ему, плакал, прижимая к голове тряпку с компрессом (я видел это в щелку двери из детской). А сын отвечал на это отцу:

– Москва слезам не верит.

Сын был убежден, что у отца есть тайно укрытые запасные средства. «Братец Коля» не повторил этого слова вслед за братом, но и не опроверг его.

Отец был сражен поистине страшным словом сына.

Но он не ответил сыну другим, не менее страшным словом отцовского проклятия.

Он только беспомощно махнул рукою и отвернулся, отирая слезы.

Отец нес свое одиночество, свою беду как испытание, хотя и не знал всей ее меры и не представлял еще всего, что его ждало, как Лир не представлял себе того, чем одарят его Гонерилья и Регана.

Никто отцу не помог из тех, кто мог помочь: ни сыновья, ни зятья, ни очень богатый и одинокий посаженый отец Залогин[138].

Отцу пришлось принять жребий конечного разорения, но и его он принял с высоким достоинством.

Он мог спасти дом – большой дом в Плетешках с обширной усадьбой. Для этого стоило ему заблаговременно перевести дом, по дарственной или запродажной записи, на имя жены (моей матери). Так давно уже советовали ему поступить те два-три человека, которые, зная положение дел, искренно жалели его и малолетних его детей. У московских да и вообще у русских купцов было в обычае переводить недвижимость на имя жены: русский закон, признавая раздельность имуществ мужа и жены, давал на это право. Если бы отец своевременно сделал это, его старость и наше детство были бы избавлены от бедности.

Но, зная, что право и закон на его стороне, отец не считал возможным сделать это: он жил по своему, более строгому закону совести и чести.

Он отдал своим кредиторам все, что имел: две лавки с товарами и ценный дом, – и остался без всяких средств к жизни.

Репутация отца как купца была так честна и стояла так высоко, поведение его при прекращении торговли было так безукоризненно, что – редчайший случай в истории московского купечества – у кредиторов не возникло даже мысли объявить отца несостоятельным должником. Старый царский закон знал три вида несостоятельности: «злостное банкротство», «несостоятельность по злой воле» Островский изобразил в комедии «Свои люди – сочтемся!» (первоначально называвшейся «Банкрот»). Это было преступление, караемое тюрьмой. Несостоятельность «по неосторожности» не была преступлением, но бросала тень на «неосторожного» как на плохого дельца, с которым нельзя иметь дело. Несостоятельность «по несчастью» не бросала такой тени, но какой-то оттенок жалости и убожества все-таки приобретал тот, кто был объявлен «несчастным должником», и во всяком случае, и ему, как и «неосторожному», если не пресекались, то затруднялись пути к коммерческой деятельности.

На отца не легло даже и этого оттенка «несчастности». По делам его не было учреждено «конкурсного управления», как это обычно делалось в те времена. Была учреждена лишь небольшая контора по ликвидации его дела, и отец сам был главным ее работником: кредиторы отлично знали, что он отдаст им последний грош. И он действительно отдал им этот грош: он не остался никому ничего должен.

Но сам 65-летний старик с двумя малолетними детьми был разорен до конца и остался с горьким сознанием, что никто из близких не