В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Могли ли сыновья подать ему ее?

Не прошло и года со дня смерти отца, как Александр Николаевич открыл в модном центре торговой Москвы, в Александровском пассаже, свой мануфактурный магазин. Не знаю, совесть или что другое внушило ему мысль открыть магазин не под своей фамилией, а «З. Н. Мясняев и К°». Этот «Мясняев» был не кто иной, как племянник отца, также служивший у него в приказчиках. У него так же, как у Александра Николаевича, не нашлось средств помочь дяде, но нашлись откуда-то средства открыть большое коммерческое дело. Кстати сказать, дело это не процвело – и оба его хозяина через недолгое время превратились в приказчиков.

Отец остался без копейки денег, в буквальном смысле слова, но у него была надежда, что он остался не без куска хлеба: он думал, что его одиннадцать человек детей, или хотя кто-нибудь из них, снабдят его этим заслуженным куском хлеба насущного. Среди этих одиннадцати один был помощник присяжного поверенного, работавший у знаменитого Ф. Н. Плевако, другой – инженер-химик[140], две дочери кончили гимназию с серебряными медалями и могли давать уроки, три – были за богатыми мужьями.

Но случилось то, чего отец не ожидал: старшие дети, жившие с ним в доме, в их числе и будущий содержатель магазина и помощник Плевако, все до одного и до одной, целым караваном оставили отчий дом, покинув отца раз и навсегда. Он прожил после отъезда детей еще полтора года, но не получил от них за это время никакой помощи.

Отец опять, как при страшном слове второго сына, не поднял на них руки с проклятием. Он отпустил этих Реган и Гонерилий с миром, он отдал им все, что было в их комнатах[141]; все, до «Божия милосердия» включительно.

Последняя надежда отца была уничтожена. Он мог считать, что весь многолетний труд его воспитания этих дочерей и сыновей короля Лира пропал втуне. Но он не сошел с ума, как Лир.

На 66-м году жизни он собирался заново начать свой старый труд – поступить на место в какую-нибудь шелковую фирму.

Но его уже поджидала тяжелая болезнь и смерть.

Свои именины на вешнего Николу он впервые за много лет встречал не в своем доме, не на террасе, выходящей в сад, благоухающий весенним первоцветом вишен и яблонь. Он встречал своего Николу тяжело больной в тесной комнате маленькой квартирки в шумном и пыльном Переведеновском переулке. Он приобщался в этот день Святых Тайн.

Были ли у него в этот день Реганы и Гонерильи с поздравлениями, я не помню; может быть, и были, но Корделии среди них не было. Отца навестил в этот день бывший его приказчик Галкин и подарил ему 25 рублей.

– Спасибо тебе, Николай Алексеевич, – сказал ему отец со слезами и нагнулся к его уху. – Стыдно мне сказать, а я отдал вчера на расход последние 5 рублей. Больше нет ничего.

А через пять дней, 14 мая, отец, пожелавший по какому-то неясному устремлению перейти в мою комнату, на мою кровать, на моих глазах отдал Богу душу. Мне не забыть его последнего взора тоски и любви, устремленного на меня.

Мне было 12 лет. Это была первая смерть, произошедшая на моих глазах. Но она не устрашила меня. В лице отца и в его последних вздохах была усталость и покорность человека, дождавшегося заслуженного успокоения.

Я позвал маму. Она, сдерживая себя, наклонилась над отцом.

Было тихо-тихо. А в дверях комнатки моей стояла наша няня Пелагея Сергеевна, по какому-то сердечному предчувствию поспешившая к нам из богадельни. По ее лицу текли слезы.

«Похули Бога и умри» – этого совета, данного многострадальному Иову, отец не принял, хотя не раз слышал его в конце жизни от мнимых сострадателей. Он не похулил ни Бога, наделившего его многими скорбями за долгую жизнь, ни людей, причинивших ему немало тяжких обид и страданий. Он умирал в глубокой вере в правосудие Божие и в уповании на Его милосердие.

Кончина отца была мирна и тиха.

«Мир мног любящим закон Твой, Господи, и несть им соблазна»[142].

Это сбылось над отцом в полной мере и правде.

Болшево. 7. XII. 1941. Катеринин день

Глава 3. Рожденье. Кормилица

Я родился в Москве, «в день всегда постный», в Воздвижение Животворящего Креста, в самое время, когда у Богоявления, что в Елохове, заблаговестили в большой колокол к поздней обедне, – стало быть, в 9 часов утра.

Двоюродная сестра первой жены отца, жившая в нашем доме, Лизавета Петровна, пожилая девица со странной фамилией Тренгейзер, будущий друг моего детства, проведав, что мать моя, Анастасия Васильевна, готова разрешиться, спустилась вниз, где жили мои братья и сестры по отцу, и всех прогнала к обедне – благо густым звоном сзывал к ней тяжелый богоявленский колокол.

– Ступайте, ступайте! Сейчас отзвонят. Папаша не любит, чтоб к шапочному разбору приходили.

И шестеро моих единокровных сестер и четверо таких же братьев ушли в церковь, а я, как только они ушли, и родился. В доме была – что было редкостью в нем – полная тишина, а в окна лился тугой, добротный благовест.

Роды были легкие, и я родился крепким, полнокровным, сильным ребенком.

Я был второй ребенок у моей матери и тринадцатый у моего отца. От первого брака у него было четверо сыновей и семеро дочерей, из которых только старшая, Анастасия, была замужем; все другие жили в доме отца: двое старших сыновей наверху, где были парадные комнаты и спальная отца и матери, остальные – внизу.

Первенцем моей матери от отца был брат мой Коля. В семье было три Николая: отец, Николай Зиновеевич, старший его сын от первой жены, Николай Николаевич, и старший же сын от моей мамы, тоже Николай Николаевич, которому первый Николай Николаевич приходился крестным, а по летам годился бы в отцы.

В год моего рождения отцу было 54 года, матери – 34.

Я люблю свое имя, и даже когда прибегал, писательствуя, к псевдонимам, то имя всегда сохранял свое, настоящее.

Моя тетка, единственная материна сестра, Марья Васильевна, сказывала мне, будто имя Сергей – в память преподобного Сергия Радонежского (25 сентября) – мама дала мне потому, что, ожидая ребенка, видела во сне седенького старичка в схиме и Преподобный упредил ее, что у нее будет сын и должно быть ему Сергием. Может быть, и так. От матери я никогда не слыхал, почему