Свет мира - Халлдор Лакснесс

Ему показалось, что он увидел, как на одно мгновенье у замка государственного советника блеснул розоватый свет, словно кто-то ходил с фонарем возле дома.

— Идем, — сказала она.

— Куда? — спросил он.

— Я должна что-то показать тебе, здесь, на берегу, — сказала она. — Это касается только тебя.

— Уже за полночь, — сказал он. — Может, мы пожелаем друг другу доброй ночи и пойдем спать в надежде, что, когда станет светло, мы лучше поймем друг друга?

— Нет, — сказала она. — Не уходи от меня. Я так одинока. Директорша запретила детям разговаривать со мной, и если бы она была способна убить человека, она убила бы меня. Мою душевнобольную мать поселили к каким-то голодранцам в Несьятау, а отец, несчастный больной старик, таскался все лето по разным хуторам в поисках работы и ничего нигде не нашел. Вчера я получила от него письмо, он просит меня замолвить за него словечко перед хозяевами Свидинсвика, чтобы ему разрешили таскать камни. Ты помнишь моих сестер? Мы всегда были вместе, мы были неразлучны, а теперь они мотаются из поселка в поселок где-то на юге, одна из них с двухлетним ребенком. И Фридрик, мой друг, который любой день в Камбаре превращал в праздник и сказку, вознесся высоко и больше не желает меня знать. И ты… ты, которого я воскресила из мертвых, даже не хочешь больше со мной разговаривать и заявляешь, что у человека нет души.

— Тоурунн, милая, я готов ходить с тобой всю ночь напролет, если только это хоть немного утешит тебя, — сказал он, и на глаза у него навернулись слезы, все оказалось не таким сложным, как он думал, — просто она была одинокая, бедная девушка и ей было очень тяжело.

— Тебе меня жалко? — спросила она.

— Нет, — ответил он, боясь снова обидеть ее. — Но когда я был маленький, я слышал чудесные звуки над вселенной. Тот, кто однажды слышал эти звуки, никогда их не забудет, он станет понимать все только под знаком этих звуков.

— Я знаю, ты не похож на всех, — сказала она. — Спасибо тебе за то, что ты пошел со мной. Скоро мы уже придем, куда нужно.

— А куда мы идем? — спросил он.

— К дому на берегу, — ответила она.

— К какому дому?

Он не знал, что здесь на берегу фьорда есть еще какой-то дом, ему захотелось узнать, о каком доме она говорит, но ее мысли были уже далеко и она долго не отвечала. Наконец она обняла его за плечи, прижалась к нему и прошептала ему в лицо:

— Ты должен его знать, ведь это голубой замок, который небеса все лето держали в своих объятиях.

Сперва он не понял, о чем она говорит, но, когда она подробнее описала этот дом, он мало-помалу узнал его и вспомнил, что уже видел его, но где видел, на картинке в какой-то книге или во сне, он не мог вспомнить. И в нем заструилась тайная радость, когда он услышал, что она стала рассказывать об этом доме, внезапно девушка заговорила совершенно иначе, ее голос сделался спокойным, низким и горячим, она говорила со скрытой силой, точно человек, который приготовился рассказывать длинную историю.

— Там на перилах стоит фонарь, так что тебе будет светло подниматься по лестнице, — говорила она. — Ты поднимешься по лестнице. Подойдешь к массивной дубовой двери, какие обычно описывают в иностранных романах. И когда ты нажмешь на кнопку в дверной раме, обе половинки двери распахнутся, но ты не увидишь ни одного человека и переступишь через порог. Ты войдешь в большую тихую прихожую, в ней будет гореть только одна лампа. Но ты пойдешь дальше, в следующую дверь, и вдруг окажешься в огромном зале. Он весь обит красным плюшем, а в простенках висят резные драконьи головы. И твои ноги утопают в мягком ковре. И пахнет неведомыми цветами. И ты видишь, что в зале во всю длину стоит стол, застланный скатертью, а на нем всевозможные яства и вина. С моря доносится грозный осенний шум волн, и ты чувствуешь, что в открытую балконную дверь дует холодный сырой ветер, и видишь, как воск на свечах застывает причудливыми сосульками под пламенем, которое сквозняк колеблет то в одну, то в другую сторону. Ты смотришь под ноги и видишь, что пол усыпан темно-красными розами. И ты останавливаешься посреди зала, оглядываешься с восхищением и шепчешь: «Здесь был большой праздник». И старая седая женщина, одетая во все черное, которая сторожит этот дом, кланяется тебе с застывшим лицом и шепчет в ответ: «Да, здесь был большой праздник». И ты слышишь, как эхо шепотом разносит эти слова по всему дому, их повторяет морской прибой, и свежий ветер несет их через балконную дверь: «Здесь был большой праздник».

Скальд вдруг узнал этот дом, он остановился на дороге и сказал:

— Это замок в Царстве Лета.

Но в то же мгновение за их спинами внезапно осветилось все небо, словно вспыхнула молния. Они оба обернулись. Большой дом Товарищества по Экономическому Возрождению, замок государственного советника стоял объятый пламенем. За несколько минут все здание превратилось в громадный костер. Языки пламени яростно вырывались из окон, воздух вокруг казался сплошным огненным месивом. Секунду они в ужасе смотрели на это зрелище, но потом Оулавюр Каурасон Льоусвикинг вспомнил про свои стихи и бросился бежать прочь от девушки прямо к пылающему дому.

Глава двадцать четвертая

— Почему я не сгорел вместе с моими стихами?

Он пришел в себя с этим вопросом на устах. Вокруг стояли люди и лили на него морскую воду. Дом продолжал гореть. Они успели схватить юношу, когда он вбежал в этот огненный океан, и вытащили его оттуда, он был без сознания от дыма, весь в искрах, тлевших на его одежде. Сперва они решили, что он задохнулся, но холодная вода вернула его к жизни.

— Парень, верно, спятил, — сказали они. — Уж не он ли поджег дом?

После холодного душа скальда так трясло, что они не знали, что с ним делать. Наконец они отпустили его, предупредив, что, если он опять побежит в огонь, они больше не станут его спасать.

Все, кто только мог, явились к месту пожара — женщины, дети и дряхлые старики, многие полуодетые, прямо с постели, одни прибежали с ведрами, другие — с ушатами, а одна женщина — просто с кружкой. Все были страшно возбуждены и бестолково бегали взад и вперед по берегу. Одни орали, давая приказания, которых никто не исполнял, другие спорили о том, как нужно тушить пожар.

Но вот из толпы вышла Хоульмфридур, взяла скальда под руку и сказала:

— Что же это такое, мальчик? Идем сейчас же домой!

— Мои стихи сгорели, — сказал он.

— Ты весь дрожишь, — сказала она. — Идем, я отведу тебя.

— Неужели ты не понимаешь, что я потерял все свои стихи? — сказал он.

— Ты насквозь мокрый, — сказала она. — И, наверное, обгорел тоже. Что тебе понадобилось в горящем доме? Идем!

— Нет, — сказал он. — Оставь меня. У меня больше нет ни одного стихотворения. Вся моя жизнь сгорела. Почему я сам не сгорел вместе с ними?

— Не болтай глупости, — сказала она. — Идем. Она повела его прочь, он покорно шел рядом с ней.

— Скальд все равно что кошка, — сказала она. — У него девять жизней. Что с того, если стало одной меньше? Тебе всего восемнадцать лет.

— Мои стихи, — сказал он, — в них была вся моя жизнь. Если со мной что-то случалось, я убегал к ним, если кто-нибудь причинял мне зло, я находил в них утешение. А теперь они сгорели.

— Разве однажды летом я не сказала тебе, что стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел? Я сама сожгла все свои стихи, — сказала женщина.

Одна искра прожгла одежду скальда и обожгла тело. Ожог болел, и Хоульмфридур приложила к ране арнику. Она велела ему раздеться и бросить свою одежду в ящик с дровами и дала ему одеяло, чтобы он мог завернуться в него. Потом она напоила его горячим кофе.

— Эрдн Ульвар тоже сжег все свои стихи, — сказал он. — Неужели я самый ничтожный из всех скальдов?

— Не мучайся, — сказала она. Ты заново родился. Ты еще в пеленках.

— Бесполезно шутить со мной. Я не умею улыбаться, — сказал он.

— А я и не жду, чтобы ты научился улыбаться, — сказала она. — Новорожденный умеет только плакать. Потом постепенно он научится улыбаться.

Скальд с удивлением разглядывал свои голые ноги, торчавшие из-под одеяла, и не возражал ей, он и впрямь чувствовал себя младенцем, в первый раз увидевшим пальцы на своих ногах.

— На эту ночь ты мой ребенок, — сказала она деловым тоном. — Но поскольку я родила тебя не от мужа, я не знаю, куда мне тебя девать.

— Брось меня, — с тоской сказал он. — Я не стану потом являться тебе[14].

Через лаз, проделанный под коньковым брусом, можно было попасть на сеновал. Она принесла лесенку, подняла крышку лаза и оказалась на сеновале, велев ему следовать за ней. Было очень темно. Она откинула верхний влажный слой сена, устроила ему постель и велела лечь, завернувшись в одеяло.

— Завтра утром я раздобуду тебе какую-нибудь одежду, — сказала она. — А сейчас постарайся уснуть.