Свет мира - Халлдор Лакснесс

Остается сказать, что три других землекопа спустились в поселок порознь, когда день уже клонился к вечеру: два — по эту сторону горы, а один — по другую, потеряв где-то своих лошадей. Они находились в неважном состоянии после ненастной осенней ночи, проведенной под открытым небом, были пьяны вдрызг и совершенно больны, про раскопки могилы могли рассказать весьма немного, даже не помнили, долго ли они ее раскапывали, лишь один из них невнятно бормотал о какой-то лошадиной челюсти. Зато пастор, с разрешения соответствующих властей и с благословения епископа, смог повесить на дверях церкви и на телеграфном столбе объявление, в котором говорилось, что в ближайшее воскресенье в приходской церкви состоится погребение несчастных костей блаженной памяти Сигурдура Натанссона и блаженной памяти Моуэйдур, которые были вырыты и привезены в Свидинсвик по их собственному желанию.

Глава двадцать вторая

А в это же время один человек бродил по поселку с пятьюдесятью кронами в кармане и знать ничего не знал, это был скальд Оулавюр Каурасон. В конце концов он так и не выбросил деньги в окно. Правда, у него было чувство, что тут что-то не так — целое лето он трудился до седьмого пота, но никто даже и не заикнулся о вознаграждении, а тут он вдруг получил такие огромные деньги в виде возмещения за унижение и надругательство. Но, как бы там ни было, он твердо решил приобрести сапоги. Ибо, если человек будет покупать себе обувь только в соответствии со справедливостью, кто же тогда будет ходить обутый?

Управляющий склонился над столом, стоявшим около прилавка, и внимательно изучал необыкновенно серьезные документы. Лавка занимала небольшую комнату в противоположном конце замка государственного советника, вход в нее был через боковую дверь довольно неказистого вида. Ни на двери, ни на окне не было никакой вывески, говорившей о том, что здесь осуществляется какая-либо деятельность, поэтому Оулавюр Каурасон лишь в самом конце лета обнаружил в своем собственном замке это непритязательное торговое заведение. До сих пор он еще ни разу не переступал его порога.

— Добрый день, — сказал он.

Большая часть полок была пуста, видимый запас товаров ограничивался помятыми рулонами заплесневелой сыромятной кожи, пакетами с пятидюймовыми гвоздями, несколькими кофейными чашками с яркими выпуклыми цветами, грязно-белыми нитяными чулками для покойников, сваленными в кучу на прилавке — впрочем, их могли носить и живые женщины, — да тремя соломенными мексиканскими шляпами с невероятно широкими полями. Судя по запаху, больше всего в лавке торговали керосином и карболкой.

Прошло некоторое время, но вот управляющий с трудом оторвался от своей важной работы, глотнул так, что его кадык сделал большой скачок, поправил очки в поржавевшей оправе, съехавшие на кончик носа, пристально поглядел на скальда и сказал:

— М-м… добрый день.

— Могу я купить здесь сапоги? — спросил скальд.

— М-м… о сапогах я ничего не слышал, — сказал управляющий.

— Мне бы очень хотелось купить пару сапог, — сказал скальд и виновато улыбнулся.

— М-м… так, — сказал управляющий. — Это, безусловно, несколько странное желание. Я, во всяком случае, вижу, что на тебе есть башмаки. М-м… у нас есть выделанная кожа для тех, у кого нет обуви…

— А одежду можно купить в этой лавке? — спросил скальд.

— Одежду? — переспросил управляющий. — Что ты, собственно, имеешь в виду, молодой человек, позволь тебя спросить?

— Мне нужна новая одежда, — объяснил скальд.

— Новая одежда? — повторил управляющий. — В жизни не слышал ничего подобного.

— И шейный платок тоже нельзя купить? — спросил скальд.

— Шейный платок, — сказал управляющий. — Не знаю, что это такое. У меня никогда не было шейного платка. М-м… как видишь, у нас есть светлые чулки. М-м… и где-то должны быть еще ремешки для ботинок, если только они не сгнили. Не будем больше об этом говорить. Хорошо, что я тебя встретил, у меня есть к тебе поручение от директора.

Дело заключалось в том, что, поскольку другие поэты еще не вернулись с полевых работ или с лова сельди, не считая тех, которые одержимы истерическими припадками и навязчивыми идеями, правление Научного Общества по Исследованию Души единогласно решило поручить Оулавюру Каурасону сочинить к будущему воскресенью погребальный псалом. Если псалом получится удачный, управляющий собственноручно размножит его с помощью восковки, сделает много копий и позаботится о том, чтобы распространить его среди прихожан, дабы люди могли спеть его во время торжественной церемонии в церкви.

— Как-то летом я сочинил одно стихотворение, но оказалось, что никто не захотел его слушать, — сказал скальд.

— Так распорядился судья, — объяснил управляющий. — Но ты не жалей, то событие было незначительное по сравнению с тем, которое должно произойти в ближайшее воскресенье. Весь исландский народ следит за тем, что произойдет в Свидинсвике в предстоящее воскресенье. Вполне возможно, что этим событием заинтересуются и другие народы, например Великобритания.

— Угу, — заметил скальд без особого воодушевления.

— М-м… что значит твое «угу», молодой человек? — спросил управляющий. — Это, безусловно, несколько странный ответ. Могу я узнать, что ты подразумеваешь под этим словом?

— Я имел в виду, что я слишком незначительный скальд и недостоин того, чтобы мне поручали сочинять стихи, — скромно ответил Оулавюр Каурасон.

Управляющий посмотрел на него строгим испытующим взглядом и сказал:

— Не понимаю я современную молодежь. Сдается, что для нее нет ничего святого. Похоже, что у нее нет других забот, кроме как швырять деньги на бесполезные вещи. Но, к счастью, это невозможно. Взять хотя бы тебя, молодой человек, про тебя идет молва, что ты поэт, и кое-кто даже утверждает, что ты довольно умен, а ты отвечаешь только «угу», когда тебе предлагают принять участие в торжествах, которые возвестят начало новой эпохи в религиозной, научной и нравственной жизни нации.

— У меня слишком ничтожное образование, — сказал скальд.

— Для того, чтобы понять радостный призыв прощения, образование не требуется, молодой человек, — сказал управляющий. — «Не судите, да не судимы будете» — эти слова обращены не к образованным людям, а к человеческому сердцу. Вообще-то для того, чтобы понимать науку о загробной жизни, не требуется никакого образования, душа — вот единственное, что для этого требуется.

И тогда, не успев опомниться, этот юный скальд брякнул по своему невежеству и беспечности самые роковые и непростительные слова, какие только могли прозвучать в Свидинсвике:

— По правде говоря, я сильно сомневаюсь в том, что у меня есть душа.

Казалось, что кадык человека, стоявшего за прилавком, вдруг опустился чуть не до пупка, очки снова съехали на кончик носа. Сперва он оцепенев смотрел на Оулавюра Каурасона, потом быстро отвернулся, словно хотел убежать прочь, потом открыл рот и заморгал, как будто увидел, что звезды посыпались с небес, и наконец болезненно закашлялся, прикрыв рукой рот. Он напоминал перепуганную гагару, которая, чтобы спасти жизнь, пытается сделать одновременно три вещи, уплыть, улететь и нырнуть. Но вот он придал своему лицу деловое выражение и спросил сухим тоном:

— Скажи, пожалуйста, разве директор Пьетур Паульссон не является твоим благодетелем?

— Является, — сказал скальд.

— А известно ли ему о твоих м-м… особых и, безусловно, в высшей степени странных взглядах на важнейшие вопросы?

— Не знаю, — ответил скальд.

— Ты, разумеется, не считаешь, что ты должен быть благодарен директору? — спросил управляющий.

— Нет, считаю, — сказал скальд. — И я с удовольствием сочиню о нем стихотворение, самое прекрасное, какое только смогу, когда угодно, к дню его рождения, например, или к Рождеству. Но слагать хвалебные песни о таких привидениях, как Сатана и Моса, — нет, для этого я недостаточно великий скальд.

— М-м-м… можешь не продолжать, — сказал управляющий. — Уже второй раз за сегодняшний день я слышу такой ответ. Сначала точно так же ответило одно лицо, которое, как и ты, живет благодаря щедрости Пьетура Паульссона. Не в первый раз Пьетур Паульссон пригрел змею на своей груди. Но, к счастью, ему не надо долго объяснять, до чего материализм может довести человека.

В лавку вошел несчастный крестьянин и со слезами в голосе попросил продать ему щепотку табаку. Но управляющий не слышал, чтобы в лавке имелся хоть какой-нибудь яд, правда, где-то на чердаке еще со времен государственного советника оставалось немного папиросной бумаги, но «боюсь, что она давно сгнила». Юноша воспользовался случаем и незаметно ушел.

Оказалось, что в этой лавке не торгуют ничем, кроме души и того, что к ней относится — прощением грехов, загробной жизнью и тому подобным. Юноша стоит, зажав в кулаке теплую пятидесятикроновую бумажку, и совесть его неспокойна, словно после убийства. Он чувствует, что произошло событие, которое вынесет неотвратимый приговор его дальнейшей жизни. Он не только произнес ужасное слово «угу», но посмел усомниться в существовании души и назвал святых привидениями.