Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

а всё держал в уме. Почему-то каждый вечер, когда был дома и в здравии, ставил меня между ног своих и спрашивал одно и то же: «С кем ты сегодня подрался и кто кого одолел?» Я был большой драчун и задира в детстве. Удивительно, но когда взрослые видели, как мы дерёмся на улице кулачками, – никогда не разнимали, не ввязывались. «Сами разберутся». Сами и разбирались, конечно, палки или камни в руки не брали, а кулачонками, и то синяки были. Нас на улице что-то было много соседских детей…

И в одну из поездок он надорвался (как он сам говорил): грузил в вагон ящики с топорами, а они очень тяжёлые. Грузить надо было быстро, да ещё таскать к вагону, потом быстро разгрузить, ведь всё это делалось незаконно. Приехал и заболел. Через год мы его хоронили. И семья распалась окончательно.

Память моя об отце сохранила много светлого, радостного, благодарного. Для меня отец и мать были людьми непререкаемого авторитета, послушания и жизненного подражания. Я всю жизнь руководствовался их советами: а как бы поступили отец и мать в трудную горькую минуту? А таких минут ох как много было в жизни.

После того, как семья осталась без лошади, а она была основная кормилица, отец долго где-то пропадал, и однажды вечером заявился на серой сытой спокойной лошади. Привёз вдобавок большую бочку – литров 200–300 – льняного масла. Которое и ели досыта какое-то время. А лошадь дожила до организации колхоза, отца уже не было, оставался один дедушка и мать, но дедушка уже был беспомощен. Он её пустил на волю, в бесхозность. Куда она попала, не знаю. Дедушка колхоз не принял и умер единоличником, да его и не тревожили.

…Кузнецы могли переходить от одного фабриканта к другому. Труд не отличался, но кто дороже заплатит за скованный топор. Началась война 1914 года. Отца на войну не взяли, видимо, были военные заказы, маленькие топоры ковали для армии. Лучших кузнецов «бронировали» и, видимо, отец какое-то отношение имел к этому, т. к. было покушение на его жизнь, отравили мышьяком его лошадь. Я ещё был мал, чтобы разбираться в событиях, я уже сужу со взрослым пониманием, но я видел мёртвую лошадь, на которой меня постоянно катал отец и слышал непонятный для меня разговор «мстят, обижены, сердиты» и т. д.

Купили другую лошадь, но тут началась мобилизация лошадей для армии, и его лошадь взяли – помню, дедушка плакал. Поехал в волость (за 12 км) на лошади, а оттуда пришёл пешком.

Началась революция, потом голод. Соседи – много семей – уезжали в Сибирь, через несколько лет вернулись. А отец стал ездить за хлебом сначала по деревням, к мордве, чувашам, менять топоры на хлеб, а потом в города Саранск и Пензу.

* * *

Моя мать Ирина Петровна, по-деревенски Орина, как её звали все.

Родила она меня, когда ей исполнилось 52 года – случай редкий. А всего она произвела на свет божий 7 человек детей, из них трое умерли в детстве. Причём одного я помню, его звали Петя. Когда он умер, мать не плакала. «Бог дал, бог взял». Отец взял гробик под мышку, полотенце через гробик и шею и так понёс в церковь на отпевание, а потом на кладбище. Рыданий и воспоминаний не было. А вот когда я родился – говорили, что радости у матери и отца конца и края не было. «За что меня бог порадовал», – всегда мать говорила, ведь все её дети были взрослыми, женатыми, имели уже детей своих. Была только одна дочь, и той уже было 8 лет – моя няня, воспитательница. Но о ней скажу позднее.

Дедушка мой не воспринял меня и говорил, что, когда матери пришло время родить, он её из дома выгнал в конюшню. Он в пылу гнева мне много раз говорил: «Ишь ты, из чулана вылез», или «поскрёбыш». Любил правнука, сына старшего брата Ивана, очень баловал его. Также любил и баловал Саню, он был мой ровесник и племянник, а я ему дядя. И когда я что-либо напроказничаю, то просил Саню перед дедушкой взять вину на себя. Он ему всё прощал, смотрел на него ласковыми глазами, они у него как-то своеобразно сверкали.

Мать мне рассказывала свою историю. Вышла она замуж сама, самокруткой. Сосватал её дедушка. И вот пришла она одна в дом, в лаптях. «Стою у двери, держусь за ручку двери. Дедушка стал торговаться за приданое. У меня ничего не было. Но жених должен был дать 10 рублей. Сторговались на 7 рублях, да и те деньги мне не отдали. И будущий свёкор сказал: “Полезай на полати”[6]. Жениха в доме не было. Так и начали жить. Время от времени меня бил и свёкор, и муж, если что не по ним. Так вот прожила всю жизнь».

В мою бытность все в семье мать уважали. Она обычно говорила, когда её обидит отец: «вас семь, а я хозяйка всем».

Очень любила меня мать, всячески лелеяла. При людях не ласкала меня, не выделяла ничем при внуках, посторонних, а как только ночь – клала меня всегда спать с собой. Когда отсутствовал отец, а он часто уезжал, «добытчик» – ласкала, приговаривая: «Ах ты, моё золотко, радость моя, кормилец мой, какое счастье дал мне господь бог, расти, будь счастлив, когда я умру, и с того света смотреть на тебя буду, и там буду молить бога за тебя, мой сыночек». Всю нерастраченную ещё ласку она отдала мне до самого конца, ни разу меня не наказала ни за что. А наказывать было за что. Детских шалостей хватало. Но всегда на меня – «Костеньку», как она звала меня, – смотрели ласковые глаза матери. Жил я с матерью до 17 лет, а потом ушёл в люди, но об этом после.

У матери был брат, жил в том же селе; я его мало знал, но у него были дети, племянники матери. Один из них был в числе товарищей-коммунистов, погибших при восстании; тот, что чудом спасся. Он сбежал, его догнали, сильно били до беспамятства, а потом зарыли в снег, как убитого. Но он остался жив, и больше ничем не проявлял себя, – работал кузнецом. А вот второй был горбатый, злой, но умный, стал коммунистом, руководителем в совете. Потом в районе. И он был ярый враг матери. Причину я не знаю. Но не классовый инстинкт, т. к. его отец не был бедняком. Он мать преследовал до самой её смерти.

И