Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

из него нам что-то готовила. Собирали и коренья. Очень хорошо запомнилось, как дедушка уезжал куда-то далеко, за сорок вёрст, и привёз меру картофеля (это примерно полтора ведра). Он сидел на лавке и плакал, слёзы текли по белой бороде. Я узнал, что уплатил он за полтора ведра четыре золотые монеты по десять рублей… А старшая сноха Анастасия, указывая на нас, детей, говорила: «Ну что ты, дедя, – так все называли дедушку, – их же надо спасать от смерти…». Съели лошадь, всех кур, осталась одна корова.

Не знаю, как нас тогда уберегли от смерти. В семье не было двух моих старших братьев: Иван был в плену в Австрии, Фёдор воевал в Красной армии, потом служил в Казани. Держалось всё на отце и деде – они ковали топоры, а снохи Анастасия и Вера ездили в Мордовию (Саранск и Пенза) и меняли эти топоры на муку, пшено и рожь. Повезут по десятку топоров и долот, а продуктов обменяют совсем чуть-чуть… Железнодорожная станция была за 25 километров от нас, до неё ходили пешком. Ездили, пока не кончился голод.

В 1922 году мне было одиннадцать. Возвращается из австрийского плена мой брат Иван, грязный, в самом неприглядном рванье. Рваньё это сожгли, и потому его встреча запомнилась. Потом он рассказывал, как был в плену, как воевал, как пытался бежать из плена и как, наконец, его освободили после перемирия с немцами.

Помню, как в один из весенних солнечных дней вся наша семья отправилась на огород за домом, где по указанию Ивана делали парники наподобие австрийских, виденных им в плену. Навоз на носилках таскали Иван с Анастасией и Фёдор с Верой, таскали с шутками, смеясь, балуясь, играя; остальные радовались, глядя на них, у бабушки лились по щекам слёзы радости и счастья… Это был самый лучший и радостный день нашей семьи.

Вот среди таких людей я и воспитывался пятнадцать лет. Здесь всегда в почёте был труд, здесь все трудились в меру своих сил; здесь не было обмана и ссор, все относились друг к другу равно предупредительно; здесь ко всем детям, чьи бы они ни были, относились одинаково ласково; здесь всегда были в большом почёте дедушка и бабушка, хотя при мне они уже не главенствовали в семье; здесь высоко чтили мать и отца; здесь старшие братья всегда были вместе и дружны, а их жёны относились друг к другу как сёстры.

Здесь сложился мой характер, моё трудолюбие, любовь к людям, презрение к лжи и воровству. Сохранилась вспыльчивость, но без мщения.

Чему не научила меня моя семья – так это сопротивлению к злу, несправедливости, лжи, приспособленчеству. Этого в семье просто не было. Я был избалован хорошими людьми, и потом мне это дорого обошлось в жизни. Много пришлось получить синяков и болячек. Я думаю, они меня не сломили – я остался на всю жизнь таким, как есть…

…Вернувшийся из плена Иван был тяжело болен туберкулёзом лёгких и вскоре умер в неполных двадцать восемь лет. В том же году умерла его и моя бабушка Пелагея Ивановна.

Через некоторое время к нам пришли сваты из соседнего села, я хорошо помню переговоры с ними; к Анастасии сватался некто Иван Сюртуков из соседнего села (за 12 километров от нас). Сватовство было мирное; спрашивали, с кем останется сын Анастасии Александр, мой ровесник. Он сказал, что с дедушкой и бабушкой; на том и порешили.

С Анастасией наша семья была дружна долгое время: даже когда я был уже в Москве, заезжал к её сыну погостить на два-три дня.

К тому времени отца уговорили отдать меня и Сашку учиться в Павлово. Через полтора года нас оттуда взяли: меня вернули домой, а Сашку определили в техническое училище; помню, отец сказал тогда: «Нам перед людьми будет стыдно, если мы его не выучим. Пусть учится, и наша совесть будет чистой перед ним, перед богом и людьми, а потом уж как сам захочет…»

Вскоре отец тяжело заболел. Несколько раз его возили в город лечить: один раз даже в Нижний Новгород, и потом он рассказывал, как в больнице к его постели подходил профессор и показывал его студентам… Но ничего не помогло. Отец тяжко и долго болел, у него был рак толстой кишки. Умер он в мучениях осенью 1926 года.

Ещё при жизни отец выгнал мою сестру Анну из дома за то, что она единственная из всей волости вступила в комсомол. За это даже меня дразнили чужие ребята: «Косомол! Косомол!». Из-за этого Анна уехала в Павлово, где комсомольцы помогли ей устроиться на фабрику плановиком; к этому времени она окончила 9 классов средней школы.

Брат Фёдор стал председателем артели «Металлист», к нему ежедневно приходили люди, ели мясо в пост, курили, – по закону религии матери это всё воспрещалось, и, видимо, с её разрешения, они отделились: заняли ещё одну комнату, забили гвоздями дверь и сделали свою русскую печь. Мать и все мы ходили к ним, а они к нам.

И мы остались втроём: я, моя мать и мой дедушка.

Фёдор жил недолго: заболев туберкулёзом лёгких, он умер в 1927 году, когда ему было 32 года. После похорон у его жены осталось три рубля денег и трое детей. Помню, она горько плакала: ей было только 28 лет, на руках – трое ребятишек… Но мать, которая вообще была оптимистка, говорила: «Не горюй, бог не оставит нас в беде…» Вскоре всех троих детей взяли на воспитание их тётки, т. е. сёстры матери, а их у неё было пять сестёр. И осталась вдовая Вера одна. Потом ей купили сепаратор для переработки молока, и ежедневно после дневной дойки к ней приходили соседки перегонять молоко в сметану и обрат. С каждой она брала за работу кружку молока, у неё появилось масло, творог, стала продавать – этим и жила…

Так произошёл развал большой семьи Митюхиных, как нас звали в семье по имени деда.

* * *

Мой дедушка Дмитрий Прохорович, как я его помню, был уже стар; большая белая голова, большая лысина и белые волосы по бокам головы. Волосы были лёгкие, как пух, и когда мы, дети, дули на них, они разлетались. Когда он был «в духе», в настроении, все пятеро правнуков лазили по нему, по плечам, коленям. У него не было ни одного зуба, и мы совали ему в рот по очереди свои пальцы, чтоб он их откусил, и звонко смеялись, когда нам не было больно.

Память ребёнка удивительна: прошло уже 70 лет, я был совсем маленьким, но многие рассказы