Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

деда – помню. Помню его живые, молодые глаза – они сверкали, когда он увлекался и показывал, как орудовал на войне ружьём со штыком. Он воевал в Русско-турецкую войну 1877–1878 годов, освобождал Плевну.

Родился он в 1855 или в 1856 году, ещё до отмены крепостного права. Но его отец не был крепостным, потому что бежал в леса; Селитьба никогда не знала барина.

Однако дед с большим почтением относился к памятнику царю Александру Второму, Освободителю. Памятник стоял в волостном нашем селе Баранове, мимо него часто ездили в город и на базар. Перед памятником дедушка всегда снимал шапку, и лицо его при этом делалось каким-то светлым.

– Пешком, – рассказывал он, – я прошёл всю Рассею. И дошёл до гор Кавказских…

Мы ахаем от восторга. А «дедя» продолжает:

– И пошли на турок за веру христианскую. Над болгарами турки очень издевались, отреза́ли уши, выкалывали глаза, а болгары ведь наши братья, с нами одной веры… В горах они были нашими проводниками, вместе с нами сражались… В горах снег лежал и летом, было очень холодно. И вот мы шли и брали Плевну, а потом её взяли и всю разорили, а нас всё гнали и гнали без отдыха к Царьграду. И вот однажды мы выбили турок из палаток, забежали в палатки, а там еда… Мы сразу на неё набросились, а офицеры бегали по палаткам и выгоняли нас плётками. Особенно лютовал капитан, командовавший нашим батальоном: орал, бил плёткой направо и налево… Мы решили с ним разделаться. Вскоре и момент настал подходящий: была редкая перестрелка, а он выехал на коне впереди нашей цепи. Вдруг он вздрогнул и упал с лошади. Его вытащили. Оказалось, что ему в спину угодила наша пуля. Было дознание, но никто не выдал того, кто стрелял в командира.

– Дедя, а ты знал, кто его убил?

– Знал, деточки. Но здорово насолил нам тот капитан, и не стали мы своих выдавать. А потом всех офицеров, которые над солдатами издевались, убрали из нашего полка, не то мы всех бы их… А другие уж были потише.

Рассказывал дедушка о том ещё, как они обманывали турок:

– Нас было только человек пятнадцать солдат. Стояла скала, и вот мы беспрерывно ходили вокруг этой скалы, чтоб турки видели, что нас много, – а иначе нападут и вырежут всех… Много в то время погибло русских солдат за веру христианскую…

Рассказывал о море, как шумит оно и бьёт волны о прибрежные камни, и шум волн слышен за 10–15 вёрст. Как не дошли русские войска до Царьграда (Константинополя) 12 вёрст, потому что турки поспешно предложили «замирение». Как окончилась война и войска долго стояли в горах, а потом был устроен смотр, где перед войсками выезжал главный генерал Скобелев на белом коне. Много рассказывал о тяжкой службе солдата.

Дедушка был неграмотным, но очень умным человеком, ему было к тому времени около 70 лет, а память у него была как у молодого.

И что удивляло в нём: он всегда был чем-нибудь занят, что-то делал, хотя правая рука у него была парализована, не работала и висела плетью. Он работал одной левой рукой, но умел всё: он смастачил однажды хомут и седёлку для лошади, сам шил сапоги, подшивал валенки, умел делать сани, телеги, рубил дом, в лес ездил один, сам валил деревья и сам, в одиночку, одной рукой, взваливал брёвна потом на телегу.

Помню, он ругался матерными словами на бабушку. При этом она всегда молчала, а как он уйдёт, говорила нам: посмотрите и посчитайте, сколько брёвен в стенах дома. Это всё он и привёз. Один. И столько же выпил чекушек вина. Привезёт бревно – чекушка…

До самозабвения любил дедушка лошадей. Днём иногда я видел его стоящим подле лошади, положив руку ей на голову. Ночью он четыре или пять раз выходил к лошади, чтобы дать ей корму, погладить её. И боже спаси, если кто-нибудь из нас, работая на лошади, ударит её кнутом или она вспотеет от быстрой езды. Возвращаясь с работы, я за сто метров до дома уже спрыгивал с лошади, и она бежала к деду, который встречал её, приготовив для неё корму, а для меня палку. Хотя никогда меня не бил. Очень любил он внука Саню; меня не любил. Я всегда где-нибудь проказничал.

Отдыхал он днём очень редко. Спал всегда на печи. В баню ходил всегда первый (баня в каждом хозяйстве была своя, топилась по-чёрному). Он парился так, что из бани еле выползал; поваляется в снегу – и обратно. С ним никто никогда не парился: не выдерживали; он слишком сильно поддавал пару, так, что дышать было нечем. Затем он, уже не одеваясь, а только надев на голое тело тулуп, приползал домой, ложился на лавку и приходил в себя.

В 14–15 лет я уже самостоятельно пахал, обрабатывал землю. Под руководством деда косил сено. Хорошо помню, как мы хоронили отца. Было это в разгар осеннего сева озимых. Вернувшись с похорон, мы отобедали, и дедушка приказал всем ехать в поле. Я удивился: в такой день… И тогда он сказал: живой думает о живом. Отца не вернёшь, а нам жить надо. День год кормит, поедем… Отец был у него единственным сыном.

С этих дней мы добывали на жизнь тем, что вывозили из лесу брёвна на лесопильню (или по подряду в город Ворсму, за 25 вёрст). Дерево толщиной в полметра надо было спилить, обработать, положить на сани и вывезти. Дед работал одной рукой, я, мальчонка, как мог, ему помогал. И он, и я уставали до изнеможения, но чтобы дед жаловался на судьбу – я не слышал.

Прожил он долгую жизнь, почти 80 лет, пережил почти всех в нашей семье и умер только в 1934 году.

Он не молился, в церковь при мне ни разу не ходил. Похоронили его, как он завещал, по старообрядческой вере. В моленной отпевали старухи.

Светлая память тебе, дедушка Митюха!

* * *

С моим отцом Василием Митричем я расстался в 1926 году, когда я был четырнадцатилетним подростком. Фотокарточки отца не сохранилось. Но прошло более 60 лет, а я представляю его себе так, как будто расстался с ним вчера.

«В детстве мы сплетаем золотой клубок впечатлений, который потом разматываем всю жизнь», – сказал Пётр Ильич Чайковский. Это очень верно по отношению ко всем нам. Я помню многие моменты в мельчайших подробностях…

Я уже говорил о том, что отец долго и очень сильно болел. Причём не лежал в постели, а