Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

— Пекарни нет… А совесть есть? Мне — яйцо в стакане. Есть здесь яйцо в стакане? Ei in einem Glas!

Когда Кристоф перешел на немецкий язык, его интонации стали еще более требовательными.

— Яйцо в стакане! Как не знаете, что это такое?!

— Могу вам яичницу сделать.

— Безобразие.

Рихтер следил, как Кристоф требовательными жестами заполнил свой поднос: буфетчик отыскал сливки, хотя поначалу утверждал, что сливок нет.

Укоризненно качая головой, Кристоф сел напротив Рихтера — утвердил на столе свою чашку с кофе и тарелку с булочками, сдвинув в сторону чашку Сони Куркулис.

— Видите ли, — сказал Рихтер, — здесь уже сидит Соня Куркулис.

Завтракать, сидя напротив Кристофа, не хотелось.

— Мадам Куркулис, мадам Куркулис… — пробормотал Кристоф. — А где она? Не вижу. Спит еще, наверное.

— Отошла на минуту, но вот ее чашка.

— Так пусть за другой стол сядет. А я люблю по ходу поезда сидеть. А то у меня голова кружится. Особенно после шампанского.

— Сочувствую.

— На черта мне ваше сочувствие. Всю ночь уснуть не мог!

— Уверяю, вы спали крепко. Даже храпели, как и предупреждали.

— Конечно, храпел. Проблемы с носоглоткой. И еще это шампанское! А столов вокруг много. Выбор имеется. Вот пусть туда садится.

— Вы правы, — сказал Рихтер, — я, пожалуй, последую вашему совету. — Прихватив свою чашку и чашку Сони, он пересел к столу у другого окна, на противоположной стороне вагона.

Из этого окна он видел долгий товарный поезд, бесконечное количество одинаковых вагонов. Потом вагоны закончились, открылось белое, в пороше, поле.

Вернулась Соня, поискала его глазами, нашла; села за стол.

— Ах, мы сменили стол! — сказала и засмеялась. — Спасибо, что спасли мой кофе. Анархист мог экспроприировать. А кофе необходим, я проваливаюсь в сон. Знаете, ночью глаз сомкнуть не могла! Чудовищно, правда?

— И я не спал. Значит, вы с ним только на перроне познакомились?

— Знала бы, что он такой фанатичный левак, близко бы не подошла. Он, представьте, аплодировал дикой толпе на вокзале. Да-да! В ладоши хлопал — а я смотрела на него с ужасом. Но потом решила, что он в насмешку аплодирует, знаете, как плохим актерам — саркастически. Мы, бывшие русские граждане, ко всему революционному относимся настороженно. Правда? — она заглянула в глаза собеседнику.

— Полагаете, я — русский?

— Скажите, вы — Марк Рихтер? Узнала сразу. В Оксфорде преподаете? Это ведь вы?

Марк Рихтер поглядел на собеседницу, лица вспомнить не смог.

— Вы мою сестру учили! Клара Куркулис, не помните такую? Мы сначала эмигрировали в Латвию, получили латышские паспорта. Потом год провели в Оксфорде, там она на ваши лекции ходила! Потом в Париж переехали, Клара сейчас борется с Путиным по всей Европе. Вам не попадались ее статьи?

Рихтер не ответил.

— Даже Влад Цепеш хвалит Клару, а он человек непримиримый. Знаете, как Клара умеет резко сказать! Ее статью «Стыдно быть русским» я выучила наизусть. Кларе нельзя въезжать в Москву, ее сразу арестуют. Но я каждый год езжу. Хотя страшно. Но мы рук не опускаем.

— Политикой занимаетесь?

— Я в оппозиции, — Соня засмеялась, устыдившись высокого слова. — Громко звучит. Но это в самом деле так. Видите ли, мне заказали иллюстрации к будущему роману Зыкова.

— Неужели? — и против воли в памяти Рихтера появились иллюстрации Клапана к Мюнхгаузену. — О чем книга?

— Книга о российском произволе. Представьте: мои акварели, а рядом его строчки. В этом и состоит призвание русской культуры: из тяжести недоброй создать прекрасное… Вы давно в России не были?

— Давно.

— А я, если раз в год не приезжаю, тоскую. Как тополиный пух летит, помните? И это особое время, когда вот-вот черемуха зацветет, когда воздух нагрелся весной. А как играли в шарады на дачах? Помните подмосковные дачи?

— Мы не играли в шарады. У нас дачи не было.

— Но апрельскую капель не можете не помнить? Тяжелые морозы, пальцы сводит даже в перчатках… Сосульки в руку толщиной, наледь на тротуарах. А потом весна. Неожиданно, обвалом с крыш.

— Забыл, — сказал Рихтер.

Растекшийся в социалистической распутице город, ту расхристанную Москву он любил. Отец еще был жив — старик продолжал писать философию истории, писал всю жизнь корявым почерком на листочках, которые и не трудился собирать. Листы копились по углам квартиры. Старик не замечал происходящего в России, только кривился, когда толстый реформатор Гайдар (вчерашний сотрудник журнала «Коммунист») вещал в телевизоре: «шоковая терапия», «обнулить сбережения», «в будущее возьмут не всех». Старик косился в телевизор, шаркал к столу, горбатился над листом — а уж какая там философия у истории — из неразборчивого почерка вычитать было нельзя. Старик сказал сыну, что историю лучше изучать в Оксфорде — в Москву можно будет вернуться, когда бандитские и банкирские страсти улягутся. И Марк Рихтер уехал.

Отца похоронили на Востряковском кладбище, стоит деревянный крест, хотя Кирилл Моисеевич Рихтер вряд ли был христианином.

— Как думаете, — Соня Куркулис его спросила, — долго продержится новый тоталитаризм? Год осталось терпеть? Или дольше?

— Пятнадцатым веком занимаюсь, — ответил Рихтер.

— Если бы я столько знала! — Соня улыбнулась: так улыбаются знаменитостям, умиляясь их скромности. — Скажите, реально возродить Российскую империю?

— Империи распадались, их потом опять строили.

Кристоф за соседним столом возвысил голос и заглушил контральто Сони Куркулис.

— Вы, как погляжу, религиозная, — обращался немецкий анархист к четвертому пассажиру из их купе. Женщина с верхней полки тоже пришла на завтрак, мелко перекрестилась перед трапезой. Кристоф оглядел ее критически.

— И крестик носите? Это что на вас такое надето — ряса? В церковь ходите?

— Обязательно, — подтвердила пожилая женщина в рясе.

— В мире проблемы — а вы в церкви отсиживаетесь! Война будет!

— Мы не отсиживаемся, — примирительно сказала женщина, — мы в Россию едем с антивоенной миссией.

— Это еще зачем? Вот что скажу: отстаньте от России! Так и передайте в Ватикан!

— Церковь призывает к миру, — мягко сказала женщина в рясе. — Мы все, и католики, и ортодоксы, должны объединиться.

— А вы не думаете, что миру как раз война и нужна? Только война и спасет!

— Война людей убьет, — сказала монахиня.

— Так пусть в рай отправятся! Война перетряхнет продажный мир.

А за окном ветер взметнул порошу; белая мгла закрыла окна поезда, мокрой простыней залепила стекла. Темно стало в вагоне-ресторане, точно не завтрак сейчас, а ужин.

— Чуть что — Россия виновата. А за германских рабочих вы молитесь?

— Страшно в темноте слушать анархиста, — вполголоса сказала Соня Куркулис, — каркает, как ворон, правда?

— Мы за всех молимся, — сказала монахиня.

— Вот-вот! Помолитесь за олигархов! За банкиров помолитесь! Знаете, какая у меня пенсия? Всю жизнь вкалывал, а сейчас мне за квартиру нечем платить.

— Вы тяжело работали? — сочувственно спросила монахиня.

— Да уж тяжелее, чем вы! Вы в котором часу встаете? А