О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

тот, с которым она не захочет встретиться до долины Иосафата. Замечу, что зеркал в ранних книгах больше, чем названо: героиня видит себя в интерьере, со стороны; там, где говорится «я», мы видим «она»: часто пейзаж оказывается косвенным описанием отведенных глаз – как в стихотворении «Перо задело о верх экипажа» или А за окнами мороз и малиновое солнце Над лохматым сизым дымом – (перевела глаза) – Как хозяин молчаливый Ясно смотрит на меня! (81). Так что позднее зазеркалье со всей его фантастикой – не новая тема, а новое явление старой темы, еще один пример того, как «В моем начале мой конец».

Три описанные здесь ситуации, воплощающие мотив «одно в другом» с их разнообразными вариантами, в разных и противоположных оценках обнаруживаются на всем протяжении творчества Ахматовой. Эволюция ее поэзии при резкой перемене поверхностных выразительных приемов и выбора предметов и тем не коснулась этого глубинного мотива. Его изменение заключается во все большей идеологизации. В ранних книгах он действует, скорее, в области «орудийной сферы», не связываясь тесно с темами стихов, с их новеллистическими сюжетами. В поздних стихах, где такие сюжеты подаются пунктирно и связь событий почти ирреальна, этот мотив превращается во внутреннюю тему ахматовских вещей, в мировоззренческую позицию.

3. Вместилища и границы

Стихия Ахматовой – твердые тела, отграниченные, оформленные: вещи. О «вещности» Ахматовой писали много, и по-разному[143]. Но дело не только в излюбленных предметах изображения. Сам принцип композиции Ахматовой – создание вещи с одним центром тяжести, с выраженной или спрятанной пуантой. Но эти стихотворения-вещи не так похожи на композиции минувшего столетия, как может показаться: важнейшая конструктивная роль принадлежит в них паузе, пустоте, недомолвке, умолчанию.

Даже когда поздние стихи и особенно «Поэма» изображают неестественные смещения, вихрь предметов – сами эти предметы не теряют формы, или, по-ахматовски, очертаний. Достаточно посмотреть на небо Ахматовой: каменное, шелковое, из стекла, бирюзы, синего лака (оно никогда не бывает воздушным); на алмазную, хрустальную, сводчатую зиму. Недаром, портретируя иную поэтику Пастернака, Ахматова вынуждена создать страннейший образ расплавленного алмаза: И вот уже расплавленным алмазом Сияют лужи (188). Парки и сады покоятся внутри собственных очертаний: И словно тушью нарисован в альбоме старый Булонский лес (56). Очертанья живые моих царскосельских садов (254). И даже – очертанья Фауста вдали (296).

Неразграниченность представляется опасной. Пестрота, ее выражение, появляется в стихах как предвестие беды: Вдруг запестрела тихая дорога, Плач полетел (115), И в пестрой суете людской Все изменилось вдруг (211), У грядок груды овощей Лежат, пестры, на черноземе (63), И, прежде небо отражавшим водам, Пестрят широкие плащи (94), Все влажно, пестро и светло (228). За всеми этими картинами явно или скрыто следует неблагополучие.

Границами у Ахматовой оказываются: ограды (в том числе лучшая в мире), забор (Там с девушкой через забор сосед Под вечер говорит), ткань (Прикосновения сквозь ткань; И моего коснулся платья), порог, дверь, туман и дым (дымовая завеса), наконец, заветная черта. Кроме этих «готовых» оград, вещи избавлены от взаимодействия собственными контурами, очертаниями, своей цельностью и неизменностью. Лучшей представляется связь вещей через границу, не переходя ее, – нежнейшая беседа, благоговейный взгляд. Я думаю, с этой значимостью ограды и разграниченности связан новеллистический сюжет Ахматовой – одиночество вдвоем или неразрывная разлука.

Попробуем разобрать это вместилище, устроенное наподобие матрешки:

• внешний мир, очерченный твердым небом, где солнце (49) и луна (158) – окна; лес (сад, парк);

• дом; экипаж (соединение дома и экипажа – Дом пестрей комедьянтской фуры); сундуки, ящики, ларцы, котомки, укладки; запретная комната (чулан, подвал) в доме.

Далее:

• тело (для души, сердца, солнца – А с каплей жалости твоей Иду, как с солнцем в теле);

• душа (чаще всего для песни);

• музыка (для «чего-то»: В ней что-то чудотворное горит (251), В которую-то из сонат Тебя я спрячу (349), И в недрах музыки я не нашла ответа (319);

• глаз (для зрачка и ржавого веночка);

• часы (для кукушки);

• книга (для того, что в ней написано или в нее заложено).

Всего перечислить невозможно – каждый предмет может оказаться своего рода шкатулкой.

Изо всех этих «ларцов» остановлюсь только на доме, одном из самых смыслонесущих предметов ахматовского мира.

Дом – это родина (мы остались дома),

творчество (книга – дом, в который хозяин-поэт ведет гостя-читателя),

жизнь; твой дом – твоя жизнь; войти в чей-то дом, делить с кем-то кров, стучаться к кому-то, прийти в гости – метафоры разных отношений между героями.

Дом – век: В прохладной детской молодого века (194).

Произведения литературы – дома (дом Макбета, дом Командора), читать – значит заглядывать или прокрадываться в дом. «Поэма»: в ней прохладно, Как в доме, где душистый мрак и окна заперты от зноя (220).

Времена года – дома (храмы и дворцы): зима – белее сводов Смольного собора; осень построила купол высокий.

Чаще всего сюжет стихотворения каким-то образом связан с домом: побег или возвращение, встреча на пороге и т. п.

Многозначительный эпиграф «Я теперь живу не там» соединяет в себе конкретность и символичность неслиянным, только Ахматовой свойственным способом.

Дом, в его привычной и древней многозначности, при этом естественной, небрежно-окказиональной и опертой на быт, – такой же сквозной символ Ахматовой, как путь и открытое пространство – А. Блока[144]. Но нужно помнить, что дом этот – чужой: Ну, идем домой! Но где мой дом и где рассудок мой? (196).

4. Некоторые домыслы

Не следует до безумия расширять сферу действия этого мотива – глубинного мотива концентричности, нарушаемой и все же по сути нерушимой. Но кажется, позволительно от строго текстуального анализа перейти к более сомнительным и недоказуемым прямыми ссылками рассуждениям.

Биография и литература

«Поэзия и правда» Ахматовой находятся в той же связи вмещающего и вмещаемого и так же зеркально меняются местами. О том, как «вкладывается» в стихи и «вынимается» из стихов биографическая конкретность, говорят многочисленные комментарии к ним. Говорит и пушкиноведение Ахматовой, приоткрывающее ее собственный метод перешифровки реальности: в пушкинских этюдах поражает уверенность в единственности разгадки тех или иных «темных» мест – и разгадку эту Ахматова ищет, нимало не сомневаясь, в биографии. Настоящий читатель для Ахматовой – тот, кто посвящен в реальный достиховой мир и может оценить напряжение между двумя этими моментами. Особенно ясно это в поздней лирике, задуманной как бы для единственного читателя: Читайте все – мне все равно, Я говорю с одним (298), Все это разгадаешь ты один (191). Так же и друг Ахматовой – ее читатель: Ты стихи мои требуешь прямо. «Поэзия» помещена внутрь «правды»: Пусть в крови не