О русской словесности. От Александра Пушкина до Юза Алешковского - Ольга Александровна Седакова

движение, а перемена поз. Этих перемен поз больше, чем названо: Если ты к ногам моим положен, Ласковый, лежи (64) – императив изображает и запрещенную попытку встать.)

Каждая из этих ситуаций представлена рядом вариантов.

Первая ситуация:

а) одно в другом устойчиво, законно (важная для Ахматовой характеристика) и должно быть сохранено: В каждом древе распятый Господь, в каждом колосе тело Христово (226), Но живы навсегда в сокровищнице памяти народной Войной испепеленные года (232), И комната, где окна слишком узки, Хранит любовь (43), Ведь капелька новогородской крови Во мне – как льдинка в пенистом вине (114), Лишь голос твой поет в моих стихах, в твоих стихах мое дыханье веет (61), Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах (376). С таким поворотом мотива связана содержательная тема: пронести, сохранить, остаться дома;

б) одно в другом незаконно, страшно, но не может быть изменено: А во флигеле покойник ‹…› Как тому назад три года (110), Навсегда забиты окошки (57), Или забиты, забиты, за… (303), (прошлое): Что там? окровавленные плиты Или замурованная дверь (258). Такую же невозможность изменить страшную внутриположность изображает отказ в ответ на соблазн: Из сердца выну черный стыд (148). Это одна из возможностей переживания судьбы, рока у Ахматовой. Но чаще рок выражает другая ситуация (см. ниже);

в) внутриположность никак не оценивается: так есть. Прямее всего этот мотив выражен в латинском эпиграфе: «Deus conservat omnia», дающем ключ к «Поэме без героя». Как белый камень в глубине колодца, Лежит во мне одно воспоминанье (125), Во мне еще, как песня или горе, Последняя зима перед войной (107) и т. п.

Вторая ситуация: неустойчивое положение одного внутри другого, грозящее переменой. Что-то прячется, прячет, таится, сквозит, зреет в другом: А в недрах тайно зреет семя Грядущего (332), Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет (358), А будущее в комнате соседней Еще топталось, как толпа статистов (426) – вспомним соседнюю комнату «Поэмы», где так же топчется прошлое. Как уже видно, таким тревожным внутриположением связаны у Ахматовой времена: настоящее – прошедшее – будущее. Настоящее – не точка в линейном развитии, а вместилище и того, что прошло (на самом деле спряталось), и того, что идет (на самом деле таится). Память и предвиденье – характернейшие свойства ахматовской героини – немыслимы без опоры на такую картину времени, «кащеева яйца».

Еще примеры уже существующего, но еще не вырвавшегося (или не ворвавшегося) будущего: Шепоточек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался (354), Кто воет за стеной, как зверь, Кто прячется в саду? (313), Победа у наших стоит дверей (215) – и прошлого: Мы сознаем, что не могли б вместить То прошлое в границы нашей жизни (332). Такой поворот общего глубинного мотива часто выражается в сюжетах «неволи», «плена», «заложничества»: Ты знаешь, я томлюсь в неволе (69), Сердце темное измаялось в нежилом дому твоем (53), Как хорошо в моем затворе тесном (104), Неузнанных и пленных голосов (201), Из-под каких развалин говорю (301), тебя оставил За себя наложницей в неволе (150), Забыл меня на дне (265).

С этим сюжетом связан ахматовский символ птицы (друга, сердца, песни) в клетке – которую можно выпустить на волю, которая может улететь: Там комната, похожая на клетку ‹…› Где он, как чиж (325), Певчих птиц не сажала в клетку (365), В старых часах притаилась кукушка, Выглянет скоро (273). Часы с кукушкой и музыкальный ящик (Выпадало за словом слово, Музыкальный ящик гремел) (371) – представляют механическое нарушение нахождения внутри, статичную динамику. Между прочим, механическая кукушка всегда тянет за собой тему леса – и лес тем самым уподобляется ограниченному вместилищу вроде часов: Я живу, как кукушка в часах, Не завидую птицам в лесах (48), Пусть навек остановится время На тобою данных часах ‹…› и кукушка не закукует в опаленных наших лесах (376).

С этой, второй ситуацией связана характерная ахматовская тема метаморфозы или нахождения в чужом облике: боги превращали Людей в предметы, не убив сознанья. Здесь многое должно сказать «не убив сознанья» (125). Метаморфоза Ахматовой – как бы маскарад, перемена платья, перенос старого содержания в новую форму: Летали, как птицы, Цвели, как цветы, Но все равно были – я и ты. Чаще всего перемещение неизменной сущности в новую оболочку выражает конструкция с творительным сказуемостным падежом[141]: Серой белкой прыгну на ольху (123), Я к нему влетаю только песней и ласкаюсь утренним лучом (125), Ни ласточкой, ни кленом ‹…› Не буду я людей смущать (210), Но лучше б ястребом ягненка мне когтить Или змеей уснувших жалить в поле (283), Днем перед нами ласточкой кружила, Улыбкой расцветала на губах (250), Я стала песней и судьбой, Ночной бессонницей и вьюгой (305), Он женщиною был (265). Последний пример своей вопиющей грамматикой показывает маскарадность метаморфозы, вложенность одного образа в платье другого.

Частичная метаморфоза выражается конструкцией «в чем-то»: Не с тобой ли говорю в остром крике хищных птиц (III), Он был во всем… И в баховской Чаконе, и в розах, что напрасно расцвели (240). Ослабленный и осложненный вариант метаморфозы – «притворяться», «прикидываться», «принимать за»: Зачем притворяешься ты То ветром, то камнем, то птицей (105), Я притворюсь беззвучною зимой (301), Пятнадцать лет – пятнадцатью веками Гранитными как будто притворилось (336), Я его приняла случайно За того, кто дарован тайной (355).

Ситуация неустойчивого, грозящего переменой положения одного внутри другого богато и разнообразно разыграна у Ахматовой. Она может быть нагружена любым содержанием: предчувствие и приближение горя, вдохновения, праздника – и сопровождаться любым оценочным отношением.

Третья ситуация: нарушение или установление внутриположности. Многочисленные примеры такого рода можно разделить на три группы, в зависимости от субъекта совершаемого действия.

а) Волевой акт героини или других героев: «вложить», «вынуть», «спрятать», «нашарить и найти»: Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово (56), Ты его в твоей бедной котомке На самое дно положи (74), Она слова чудесные вложила в сокровищницу памяти моей (324), И чье-то веселое скерцо в какие-то строки вложив (202), Или из памяти вынул Навсегда дорогу туда (118), Из памяти твоей я выну этот день (121), Из сердца выну черный стыд (236), Вынь из груди мое сердце и брось (287), И мимоходом сердце вынут (307), В которую-то из сонат Тебя я спрячу (249), И в памяти черной пошарив, найдешь (259), Бес попутал в укладке рыться (372). Эти действия связаны с названным или угадываемым образом вместилища – ларца (котомки, укладки и т. п.).

«Вливать», «впитывать»,