Лягушки - Владимир Орлов

— Не видел, — сказал Сутырин. — Он нырнул за шпротой, а мы уже уходили…

— Мы же с Сутыриным отказались. Шиш вам! Я заявил: "Не хочу играть в крепостном театре!".

— Какой же здесь крепостной театр? — возразил Ковригин.

— Крепостной театр и есть! — воскликнул Пантюхов. — И Параша Жемчугова подобрана!

Ковригин не мог не заметить, что при вскриках Пантюхова господин Острецов (ну, и люди при нём) взглядывал с явной укоризной на пылкого говоруна, будто бы и не комика, а смутьяна и расстригу.

— Пантюгрюеша, — в некоем смущении, но и ласково произнёс Сутырин. — всё ты смешал в кучу — и Дракулу, и готические привидения, и аленькие цветы, и Александра Николаевича Островского. Тут жанровые и смысловые несовпадения.

— С детства мечтал сыграть Варлаама, — вздохнул притихший Пантюхов, — а мне всучили роль Мисаила! Ковригин, почему в твоей пьесе нет Варлаама?

— Пушкин обокрал, — сказал Ковригин. — Сукин сын. А потом и Мусоргский.

— Ну да, — кивнул Пантюхов. — Тебя обокрал Пушкин, а ты обокрал Блинова.

— Всё! Всё! — заключил Сутырин. — Тихонечко, тихонечко и украсим общество Натальи Борисовны Свиридовой…

— А ты, Сутырин, хоть и объявлен трагиком и первым любовником, — уже на ходу бросил Пантюхов, — и на вид Мачо с Белой дачи, но живёшь смирно, а при знакомстве с заурядной трясогузкой робеешь и мяукаешь. Не по расписанию это!

Но был уведён от Ковригина Пантюхов и усажен рядом с Натали Свиридовой. А там ещё пребывала, видимо, всё же обласканная звездой дебютантка Древеснова.

— Ну, как, Александр Андреевич, не наскучил ли вам ваш успех? — рядом с Ковригиным стояла Вера Антонова.

— Наскучил, — сказал Ковригин. — Если посчитать эту суету моим успехом. Объясните, пожалуйста, отчего хозяин замка чуть что хмурится, а то и сердится?

— Вашей Марине Мнишек куплено на "Кристи" и привезено из Англии платье "Полонез" британской принцессы восемнадцатого века, тончайший шелк, лиф, отделанный лиможскими кружевами, буфы для нежных рук. Хмелёвой подошло, принцесса тоже была рослая, я чуть-чуть ушила в талии, так нет, девица надела джинсы, тельняшку с дырами и куралесит.

И не было во взгляде синежтурской модистки (только ли модистки?) и в её интонациях осуждения дерзостей куралесившей артистки, напротив, выходило, что и Вера Алексеевна поощряла озорство Хмелёвой и, возможно, некие её протестные действия, неведомые Ковригину.

Параша Жемчугова. Параша Жемчугова. Та не озорничала и не протестовала. Не было нужды… Впрочем, чего только нынче не мог не нагородить любезный гогочущей публике комик Пантюхов, громила с чёрными кудрями, так и не осчастливленный ролью Варлаама? Как на речке было на Казанке. Грозный царь пировал и веселился… Изловить и повесить!

Кстати, Параша в зале присутствовала. Прасковья (она же Полина) Древеснова, всё же добившаяся милостивого внимания Натали Свиридовой.

Чтобы истребить в себе сумятицу необязательных мыслей, Ковригин спросил Антонову:

— А что это за субъект, на полусогнутых семенящий за Острецовым? Ему бы ещё полотенце через руку. Ко мне подходил подтвердить, что он Цибульский, а не Цибуля-Бульский…

— Висячок-то наш? — поморщилась Антонова. — В смысле Виссарион. Якобы в честь Белинского. Меленький такой?

— Ну, он не меленький, — сказал Ковригин.

— Казаться хочет меленьким и незаметным, — пояснила Антонова. — Вроде бы на побегушках и более никто… А молва прочит его во дворецкие в Журино… Сегодня он приставлен к столу и кухне. А может, и к послефейерверочному бдению в замке. Но ко всему и ко всем в городе вхож. Существо, утверждают, подземельное или подводное.

— А может, и земноводное? — предположил Ковригин.

— Не знаю, — сказала Антонова. — А только не без его участия я не получила работу в спектакле… Кроме как переделки костюма из красного бархата… Раз он подходил к вам и рекомендовал себя Цибульским, значит, его подогнала к вам необходимость. Но находиться рядом с ним следует с опаской…

Прервав разговор Ковригина с Антоновой, подлетела к ним отвергнувшая платье "Полонез", а вместе с ним, видимо, и должность королевы бала, подлетела на минуту и унеслась к музыкантам из ночных клубов, проявив при этом умение выражать свойства своей натуры жестами и ритмами современных танцполов.

— Дурачится, — сказала Антонова. — Дерзит.

В минуту же общения Хмелёва чмокнула в щёку опекуншу (так назвала Антонову), а затем и Ковригина ("Наконец-то выражаю благодарность за роль!"), обняла Антонову за талию, стала ей что-то шептать, сказала: "Ещё увидимся во время фейерверка!" — и унеслась.

Антонова обернулась, увидела, что Острецов со свитой стоит спиной к ней возле Свиридовой (Мороз-воевода дозором обходит владенья свои), накрыла ладонь Ковригина своей рукой и тут же убрала её. Ковригину был доверен клочок бумаги.

— Сожмите ладонь, — шепнула Антонова, — и прочтите не здесь. На потолке и на стенах наверняка камеры наблюдения…

Ковригин стоял взволнованный.

— Какие у неё глаза, — пробормотал он, наконец.

— Обыкновенные, — сказала Антонова. — Не обольщайтесь. И ко всему происходящему, прошу вас, относитесь со здравым смыслом опытного мужика.

— Ярь-медянка, — произнёс Ковригин. — Ярь веницейская…

— Причём тут ярь-медянка? — удивилась Антонова.

— Вы же художник, Вера Алексеевна…

— Ну, не художник, — покачала головой Антонова. — Скажем так, имею к ним отношение…

— Неважно, — сказал Ковригин. — Я-то тем более не художник. Но в голове моей набито столько всяких сведений, порой вовсе мне ненужных, я уже говорил вам об этом, однако иные из них просыпаются… Вот и теперь… Ярь-медянка "веницейская", краска то бишь, в отличие от нашей приготовлялась не из кислых щей, а на виноградном уксусе, тот давал чистый зелёный цвет с голубоватым оттенком. А вот ярь с шафраном выходила ярко-зелёной. Но вспомнилась мне ярь-медянка именно из-за слова "ярь". В глазах у Хмелёвой была нынче ярь!

— Дурь! — сказала Антонова. — Дурь была в её глазах! Но, впрочем, может, и ярь…

— А вот в автобусе, — в размышлениях своих Ковригин будто бы и не услышал слов Антоновой, — в глазах у неё были кислые щи…

— В ней и теперь сплошные кислые щи, — печально сказала Антонова, явно утихомиривая себя, — кислые щи и дурь. Стало быть, и ярь её — наша, рассейская, синежтурская, то есть глухоманья и вовсе не веницейская…

— А ярь-то веницейская, — всё ещё сам с собой разговаривал Ковригин, — пришла к нам в век Марины Мнишек и Софьи, в век смущения и смешания времён…

— Да, вы, Александр Андреевич, начитанный человек, — произнесла Антонова, скорее всё же с усмешкой.

— В этом моя беда, — вздохнул Ковригин.

— Как бы эта начитанность, — сказала Антонова, — с фантазиями вашими да и с фиолетовыми туманами от реки не увлекла вас в чужие водовороты…

— Я человек осторожный, — сказал Ковригин.

— Мы с вами о Хмелёвой сейчас не говорили, — быстро произнесла Антонова. — Я вас ни о чём не предупреждала. Просто порассуждала о здравом смысле…

И отошла к Николаю Макаровичу Белозёрову и подружке Долли, словно бы получив от них неслышный сигнал.

А Ковригин стоял в одиночестве и о чём-то вспоминал. И не мог сообразить, воспоминание о чём ему сейчас потребовалось.

Лоренца, дошло до него, Лоренца! Или как там её? Курьер доставившая ему в Зыкеево урочише вёрстку из журнала "Под руку с Клио" и картонную коробку от Петра Дмитриевича Дувакина. Тогда он был удивлён малахитом её глаз. Когда это было? И было ли? Было. Неважно когда, но было. И вот теперь — удивление (или восхищение?) ярью-медянкой веницейской. С Лоренцой ещё были связаны соображения о женском пупке, нынче к случаю вовсе неприложимые, а потому и выброшенные из мыслей Ковригина.

Записку на тончайшей бумаге, возможно, папиросной (но существует ли нынче папиросная бумага?) Ковригин зажал средним и указательным пальцами левой руки, из-за чего рука была вынуждена производить движения механической куклы. Разумнее всего, посчитал Ковригин, заглянуть в бумажку можно было бы в туалете. И не откладывая. Вдруг слова в ней призывали его к немедленным действиям. Впрочем, понимал, что торопит его нетерпение и, возможно, та самая названная Антоновой дурь, какая возникла не в одной лишь дерзившей теперь актёрке.

Туалеты в замке занимали помещения здешних исторических отхожих мест, но пока соответствовали нравам и благоустройствам дня летящего, сверкали зеркалами и снимали дурные запахи евроблаговониями. В кабинке Ковригин спустил воду, оторвал клок туалетной бумаги, приложил к нему записку Хмелёвой. Вот что он прочитал:

"Д. А. А.! Ваша комната в башне сегодня под моей. Не закрывайте форточку. От четырёх до полпятого опущу послание. Надеюсь на Ваше благородство. Е. и М."