Лягушки - Владимир Орлов

Ковригин словно бы получил разрешение узнать, откуда на него зыркали, но увидел лишь дебютантку Древеснову, та, заметив его интерес, аж подпрыгнула и сдула с ладошки, посчитаем, воздушный поцелуй.

— Мыльный пузырь из жестов Монро, — сказала Свиридова. — А ты, Сашенька, не туда смотришь. Ты ищешь красный бархат, а на ней уже голубой маркизет… Стало быть, ты не до такой степени одурел, раз не способен и затылком почувствовать, где и с кем увлекшая тебя женщина. И это меня радует…

"Почувствовал, — подумал Ковригин, — почувствовал! И надо сейчас же отправиться к ней!"

Но Натали опустила ладонь на руку Ковригина и словно бы наложила на неё оковы.

— Посиди, посиди, — нежной и мудрой подругой (или даже опекуншей) произнесла Свиридова. — А ты, Пантюхов, ведёшь себя чрезвычайно неучтиво. Где твой трагик Сутырин? Валяется, небось, где-нибудь. Головачёв и тот сидит замороженный. Но он пока ещё в точке возврата. Губы облизывает. А тебя, Пантюхов, несомненно, сбросят в ров.

— Может, и сбросят, — согласился Пантюхов. — Но прежде одарят Аленьким цветочком.

— Каким ещё Аленьким цветочком? — насторожилась Свиридова.

— Все тут только и ждут, что каждого из них одарят Аленьким цветочком. А может, кого и Аленьким цветком. Я же предпочёл бы, чтобы меня определили почивать в дамские покои Синей Бороды. Или хотя бы под бок к тебе.

— Ты дряхл, как пророк Мельхисидек! — сказала Свиридова.

— Вот бы и проверили, — сказал Пантюхов. — Кстати, а какая тебе отведена опочивальня?

— Где-то в Северо-восточной башне. Проездной. А тебе-то что?

— А ты знаешь, символом чего признавалась замковая башня, в особенности если в ней имелся проезд во двор?

— Что-то, Пантюхов, прежде образованность твоя совсем не давала о себе знать.

— Это оттого, что вы — недалёкие и высокомерные существа и добродетели в иных людях разглядеть не умеете, — глаза Пантюхова стали хитрющими. Впрочем, он вызывал сейчас у Ковригина мысли и о Собакевиче. А Пантюхов продолжил: — Где-то в южной Франции или в Баварии, скорее в Баварии, после пивного праздника, а потому и помню всё в светло-коричневых тонах, завезли нас, гастролёров, в какой-то замок на горе и там приобщили к знанию. Так вот, по средневековой символике замок с башней, тем более укреплённый, отождествлялся с телом женщины, которую любовник должен уметь взять приступом. А проем для ворот башни соответственно с…

Тут просветитель будто бы застеснялся публичного неприличия и стал шептать Свиридовой на ушко.

— Чего? Чего? — поморщилась Свиридова.

— А того самого! — глухость к наукам Свиридовой вызвала раздражение Пантюхова. — С женским половым органом. Или тебе его как-нибудь по-иному назвать? Я могу. Успокойся. Та женщина-замок, ещё и гарнизоном охраняемая, предполагалась чистой и девственной. Так что, без всяких пошлостей. И зря ты мне грозишь рвом. Ров, кстати, наполненный водой, мог намекать о фригидности прекрасной дамы. Хотя Даная, запертая в золотой башне со рвом, понесла от Юпитера. Но Юпитер был тот ещё умелец!

— Пантюхов, пошёл бы ты!.. Отсядь от нас за другой стол! И подальше!

— Как же! Сейчас! — Пантюхов локтями раздвинул посуду с яствами и утвердил себя за столом пожизненно. — Не одни вы, Наталья Борисовна, украшаете собой академическую сцену. А наш театр ещё и Императорский!

— Я-то полагал, — произнёс Ковригин, желая вызвать эстетические примирения деятелей искусства, — что башни издревле символизируют общение человека с божеством и космосом и его стремление к бесконечности.

— Это те, которые без проёмов внизу, — заявил Пантюхов. — Это те, которые с шатром или хотя бы с колпаком наверху. Эти — да! Эти точно стремятся и общаются. В них мужское начало и завершение. Мне как раз ночлег обещан в Западной башне с колпаком. А вам-то, Караваев, ну ладно, Ковригин, Ковригин, Наташка, уста расчудесные заклей, небось, койку с альковом предложат рядом с бабами. Вы сегодня отличник. Только что вы к нашему столу прибились? Вас ждут за другими столами.

— Ба! Пантюгрюэль! Ты здесь!

— Я здесь! — обрадовал Пантюхов подошедшего к столу коллегу по чёсу Сутырина. — Я повсюду! Я — стихия воды! Я — Океан!

— Сутырин! Пётр Николаевич! — Свиридова руки свои в браслетах с камнями прижала к груди. — Умоляю, уведи отсюда этого скабрезу и сексопатолога. В твоё отсутствие он решил поменять амплуа, вообразил себя трагиком и первым любовником.

— Комику рядиться в трагики, — значительно произнёс Сутырин, — нехорошо. Негоже!

Пантюхов оглядел Сутырина. Заметил:

— Трагик, а ты сейчас будто мокрый кур.

— Плавал. Пребывал в твоей стихии. Она пока тёплая.

— Ты же не умеешь плавать! — удивился Пантюхов. — А впрочем, зачем тебе уметь-то? И где же ты сподобился вымокнуть?

— Ближе к реке. В бассейне под Тритоном. Взяли с Головачёвым банку шпрот, вилки и бутыль "Флагмана". Шпроты и бутыль на мраморном бордюре. Мы — к ним из воды. Чокались с Тритоном. Будто в Сандунах. Будто с корифеями.

— Головачёв здесь.

— Где?

— Вон там! Только что спал. Голову надменно вскинув. Профиль, любимый народом, устремив к нервюрам сводов.

— Мало ли где он спал, — сказал Сутырин. — Делов-то! А сейчас он под Тритоном угощает золотых рыбок.

— Негодяй! А прикидывался спящим! — воскликнул Пантюхов. — Пошли. Набирай шпрот и бутыли! И пошли!

— Трагику негоже носить поклажу, — печально произнес Сутырин. — Это удел комиков.

— Ладно! Ладно! — заспешил Пантюхов. — А ты, Караваев, не пиши ей больше сонетов. Не тревожь мой стыдливый уд! Это я в продолжение разговора с Натальей Борисовной о замках и башнях. Кстати, Натали, если без нас будут раздавать Аленькие цветки, получи и наши.

— Вот шалопаи! — рассмеялась Свиридова.

— Все гастроли так колобродили? — спросил Ковригин.

— В дни спектаклей, а их по два в день, были как примерные школьники. Очкарики. Но вот чёс закончился, и удачно, расслабились…

— Понятно, — сказал Ковригин на всякий случай, о чём говорить со Свиридовой далее, он не знал, да и следовало сейчас же перейти в желаемое место Рыцарского зала, откуда на него то и дело искательно взглядывали.

— Расскажи, Сашенька, — вишнёвые глаза Натали стали влекущими глазами женщины, умилённой встречей с давним другом, обожаемым некогда, но и виноватым перед нею (впрочем, вину эту она готова была теперь же ему простить), — расскажи, как ты жил без меня…

"Вот тебе раз! — удивился Ковригин. — А вдруг на неё снизошло некое искреннее чувство? Или хотя бы желание? Не хватало ещё…"

— Интересно жил, — сказал Ковригин. — И так, и эдак. Но интересно…

— А по мне не скучал? Небось и не вспоминал обо мне?

— Отчего же не вспоминал? — обрадовался Ковригин. — Совсем недавно вспоминал, с племянницей твоей именно о тебе вёл беседу…

— С какой такой племянницей? — озаботилась Свиридова.

— Фамилию не знаю, а звалась она Ириной. Или Ирэной. Дизайнерша вроде бы…

Свиридовой будто бы было предложено упражнение с иксами и игреками из задачника для шестого класса, напряжение мыслей исказило её ухоженный лоб, но тут Свиридовой полегчало.

— Ирка, что ли? — воскликнула она. — Если она мне и племянница, то на каком-нибудь барбарисовом киселе! Она и на тебя успела выйти! Вот наглая девка!

— Обещает всех порвать, — сказал Ковригин.

— И порвёт всех! У неё пятки уже подбиты подковами и в душе — когти! — заявила Натали. — Хотя всех порвать ей не удастся. Сейчас таких, умеющих порвать, много. Новая порода. И рвут. Вот и в синежтурском театре подобные им подросли. Я почувствовала. Так что, не обольщайся.

— Всяческих уроков жизни я получил достаточно, — сказал Ковригин.

— Мы с тобой, Сашенька, были иными… Карьерные подлости казались нам отвратительными. Наши помыслы были чистыми и возвышенными… Какие сонеты ты мне… То есть извини… И прости, что я невнимательно прочитала тогда твою пьесу. Может, это главная ошибка моей жизни. И её уже не исправишь…

Рука Свиридовой опустилась на голову Ковригина, и он удивился тому, что не стряхнул её руку ("не стряхнул" — явилось именно такое словечко Ковригину), не выразил ни малейшего неприятия нежности женщины, напротив, он будто бы сам ощутил нежность к бывшей своей Прекрасной даме, и ощутил жалость и к ней, и к себе. Натали, Наташка из Щепки, смотрела на него влюблёнными влажными глазами и, похоже, ждала от Ковригина возражений своим словам: "И её уже не исправишь…". Ну ладно, и исправлять, скажем, что-либо необязательно, а стоит вступить в Новую реку, такую же полнострастную, но разумно-несуетную, как и та, что шествовала к морям и океанам южнее Журинского дворца? Это было бы безрассудством, подумал Ковригин, но сколько раз он поддавался в жизни безрассудствам, о каких позже уговаривал себя не жалеть…