Лабиринты чувств - Дубровина Татьяна

А может, молодые матери, ослепленные счастьем, не замечают гнетущей атмосферы этого здания? Ведь их помыслы — совсем о другом. О новой жизни, которая только-только начинается…

А у Юли, как и у ее соседок по мрачной очереди, сегодня все кончается. И поэтому Юля не может не заметить, какое это жуткое место. Она замечает все. Тем более что она — журналист, и глаз у нее наметанный.

Вот сидит совсем юная девчонка. Ее, наверное, «поматросили и бросили», и она побоялась признаться родителям, что находится в «интересном» положении. Пришла сюда тайком от домашних, выдумав в оправдание какую-нибудь поездку на дачу к подружке…

А вот немолодая женщина, у которой уже седина кое-где пробивается. Похоже, считает, что рожать в таком возрасте не только опасно, но и просто неприлично. Сплетни пойдут, знакомые пальцем будут тыкать: ей уж в бабушки впору, а она… Не исключено, что она уже на самом деле успела стать бабушкой, а где это видано, чтобы дети были младше внуков!

А рядом сидит пациентка еще довольно молодая, только очень измотанная. Тапочки у нее порванные, пальцы выглядывают наружу. И стриглась она, видимо, самостоятельно: не было денег на парикмахерскую. Возможно, у нее уже есть дети, и следующего ей просто не прокормить…

Словом, все, кто тут собрался, явились в этот страшный дом не от хорошей жизни…

Разумеется, благополучные дамы тоже прерывают беременность, но только в других клиниках, платных, приличных и чистых. А впрочем, какая разница! Где ни делай аборт, все равно страшно.

Да, страх тут висит в самом воздухе, впитывается в стены, разрушает штукатурку, как цепкая неустранимая плесень. Но еще больше он разрушает тех, кто сидит в этом сером коридоре в молчаливом ожидании. Он им разъедает душу.

Самая юная из присутствующих, наверное посетившая эту обитель скорби в первый раз, не выдержала гнетущего молчания. Ей просто необходимо было с кем-то пообщаться, выслушать чьи-то утешения или советы, пусть бы даже они исходили от ее товарищей по несчастью:

— А вы не знаете, тут под наркозом делают или как?

Вместо утешения ее напугали пуще прежнего. Седоватая женщина язвительно прищурилась:

— Наркоз, ха! Наркоз денег стоит.

— А я слышала, тут такую маску дают, подышишь — и спишь.

— Маска есть, да не про нашу честь. Ну, дадут тебе резиновый намордник. Дыши на здоровье. А вместо сонного газа пустят чистый воздух. Прямо по-живому чистить будут, попомни мое слово! Наркоз — это для своих, блатных. Или за денежку.

— Ой, я не выдержу!

— Не выдержишь — рожать иди.

— Ой, нет, я не могу!

— А тебе, милая, даже полезно по живому-то, — назидательно выговаривала седая. — Чтоб в другой раз умнее была, не попадалась.

— В другой раз?… — жалобно проговорила девочка, и глаза ее наполнились слезами. — Мне гинеколог сказал, что другого раза, может, не будет… Говорит, первую беременность прерывать очень опасно…

— Любую опасно, — седая как-то сразу сникла и замолкла. Больше нотаций не читала.

А по печальной очереди прошелестело, перелетая из конца в конец коридора, ожившее, обретшее плоть слово «наркоз». Оно одновременно и пугало, и внушало надежду.

— Есть или нет?

— Если есть, то какой? Общий? Местный?

— Укольчик бы… В вену…

— Мне все равно, меня ничто не берет…

— … знакомую… вывести не могли… клиническая смерть… Как будто ни у кого из присутствующих не осталось никакой иной жизни за пределами этих отсыревших стен, и весь многообразный мир свелся к одному вопросу: будешь или не будешь чувствовать, как тебе делают это.

Юльку затрясло еще сильнее. Она тоже, как та девочка, находилась тут впервые, в свои-то двадцать пять! Может, мальчишеская конституция до сих пор ограждала ее от беременности, а теперь вдруг защитные силы организма дали сбой…

Она с ужасом чувствовала, как у нее, обычно столь жадной до всевозможных впечатлений, так всегда интересующейся калейдоскопическими проявлениями разноликого мира, сейчас пространство восприятия тоже неумолимо сужается.

Оно сжимается до точки, а точка, по математическому определению, — это нечто, не имеющее измерений. Нет ни длины, ни ширины, ни глубины. Только координаты на плоскости. И эти координаты теперь обозначаются двусложным словом: наркоз. НАР — по оси абсцисс, КОЗ — по оси ординат. Абсцисс… абсцесс… Некий болезненный нарыв, который может вот-вот прорваться…

Все осталось за пределами этой системы. Квентин, работа, пишущая машинка, интервью, Вероника Андреевна… Блуждания в тайге… Заросший зеленью двор их старого дома… Трепанги с папоротниками… Музыка Россини… Даже Пушкин. Ничто из этого не вписывалось в диаграмму, внутри которой находилась сейчас точка — Юлька.

Юлька, не имеющая измерений. Юлька, которая перестала быть самой собой.

«Наркоз, — как в бреду, повторяла она про себя. — Пусть он будет. Будет или нет? Ту би о нот ту би? Вот в чем наркоз… то есть вопрос… Я б хотел забыться и заснуть… Но не тем холодным сном могилы… Ах, о чем я?… Это не я, это Лермонтов, которого убили без наркоза…»

Юлька сидела с закрытыми глазами, полностью отрешившись от происходящего. Ушла в себя. Превратилась в точку.

Откуда-то извне — Юлька с трудом сообразила, что все из той же очереди, — донесся голос, который будто бы и не принадлежал реальной женщине, а раздавался из глубин преисподней:

— А вы знаете, куда идет кровь от абортов? Из нее делают лекарство от импотенции! Остроумно, правда? Ха… ха… ха…

Таким замогильным смехом обычно озвучивают фильмы ужасов. Впрочем, триллеры очень редко бывают по-настоящему страшными: ведь их снимают не здесь, а в другом, красочном и живом, мире…

А вот другой голос, будничный и деловитый. Он делает реальное предложение:

— Девицы-абортницы, кто желает общий наркозик заработать?

Не открывая глаз, даже толком еще не сообразив, что происходит, Юлька успела первой выкрикнуть:

— Я!

Близнецы всегда отличаются мгновенной реакцией…

Перед ней стояла маленькая кругленькая санитарка неопределенного возраста. Она казалась очень довольной. Даже хохмила:

— Ты записался в добровольцы?

— Да! Я записался в добровольцы! — Юлька вскочила. — А что надо делать?

— Да ничего особенного. Каталку возить туда-сюда. Из палаты — в операционную, из операционной — в палату.

— И все? — удивилась Юля.

— И все. Только учти: на операцию пойдешь последней в смене, когда всех отвезешь. Зато всем местный, тебе — общий.

Кругом заволновались, зашумели, обвиняя Юльку в чрезмерной пронырливости, завидуя ее везению.

И только седоватая женщина процедила сквозь зубы:

— Дуреха!

Юлька никогда не боялась вида крови и не считала себя слабонервной. До сего дня.

А нынче все изменилось.

Сама по себе работа действительно была несложной: трудно ли вкатить в лифт и провезти по коридору человека в кресле на колесиках?

Но дело было вовсе не в физической нагрузке. Приходилось еще и видеть то, что происходило в операционной. А это, наверное, под силу только профессиональным медикам, привыкшим к таким картинам за годы учебы.

Даже зажмуриться — и то не получалось. Взгляд против воли притягивался к огромному лотку на полу, наполненному… Нет, лучше не думать о том, что именно попадало в эту зловещую емкость.

И заставить не спрашивать себя о том, чем бы могло стать содержимое этой посудины. Чем оно должно было стать, но, увы, не стало.

А как об этом не думать? Как оградиться? Ведь Юля пока еще не под наркозом.

Сколько несостоявшихся жизней в этом темно-багровом месиве? И когда смена подойдет к концу… туда добавится еще одна, загубленная ни за что ни про что. А может и две, кто знает? В роду Синичкиных было много близнецов…

.

…Когда Юля везла с операции очередную пациентку — седую, услышала шум в отделении.

— Посторонним нельзя! — вопила санитарка. — Куда вперся! Пьяный, что ли? У нас тут все стерильное, ты нам заразу занесешь, остолоп!