Вольные повести и рассказы - Юрий Тупикин

Это любование чувств. Но руки-то коротки. От одного взгляда голова кружится, а если прикоснуться? Люба сама прижималась ко мне бедром… Любование Любой происходило в Отрадном. Здесь большая остановка. можно было разглядеть Любу со всех сторон. Я уже разглядел её со всех сторон, и всё было мало. Зато уверенность. Смотришь в лицо, знаешь, какая попа; смотришь на попу, знаешь, какие ноги; смотришь на ноги, знаешь, какие глаза; любуешься одними глазами, а как бы и всей фигурой.

– Тебе моё имя нравится? – спрашивала Любава. Надо признаться, что я переживал не о том, нравится ли мне её имя или она сама. Я переживал о том, что период охлаждения к этой девушке имел временный характер, и что теперь я как бы заново воспламенился; я понимал, что не представляю, возможен ли теперь задний ход, если обнаружатся отклонения от моих нравственных идеалов. Любуясь ею, я себя одергивал; волнуясь от её бедра, я всячески расслаблял живот, чтобы не напрягался тазобедренный кровоток… Я зажимал свои чувства, невзирая на их волеизъявление.

– Тебе твоё имя идёт. Ты мне кажешься величавой девушкой, я бы признал за тобой имя Любава. Любава тебе чика в чику. Про себя я так и зову…

– Хо-хоу… Спасибо, Любан! Если хочешь, зови меня и Любавой.

– Договорились.

Я любовался её глазами. Не объясню, почему мне импонирует цвет глаз плотной серости. Плотносерый цвет тёмен, как вода в сумерках. Такой цвет глаз у Любавы. Когда наши взгляды встречались, возникала искра. Дед Любан учил меня, а его учил его дед Любан. «Ты, – говорил мне дед, – на девку милую взглядывай. А если девка сама взглядывает, не отворачивайся от неё, не прячь глаз. И когда, вы сойдётесь взглядами, ваши глаза сами станут говорить друг с другом. Пускай говорят пустое да ласково. Ты ей так и кажи глазом: „Хорошая моя, ты мне люба-голуба, дозволь поцеловать тебя!“ А как ты мил ей, она тебе скажет по-своему: „И ты мне люб, и ты мне мил, – слови меня в углу, да и поцелуешь!..“ А уж как поцелуетесь, начните языком говорить, что вам друг в дружке нравится. Потом не забудь спросить, цела ли она. А как скажет, цела, усомнись, что, мол, шибко бойкая, не иначе, парней до себя допускала. А как она возразит, ты опять чуди, не мешала бы, мол, ревизия. Мамка всех научила: стоящему парню давать себя щупать… После ревизии девка твоя. Не давай топтать её чужим петухам. Только, внук, своих девок в селе не искушай; в нашем селе все девки твои дальние сёстры, из нашего рода вышли. Помни, внук, число семь. Ближе седьмого поколения – не твоя девка. Чтобы твой род был твердый, как дуб, ищи себе девку в другом селе, помогай отцу, – он тоже ищет голубушку. У той кровь другая. Две разные крови дают потомство, дубью подобное. Понял, внучок? Теперь расскажу, как щупать кур…»

Любава была из другого села, проблема семи поколений нам, кажется, не грозила. Я попытался наладить с ней речь глазами. Но как только вспыхивала искра, я волновался, и разговор не получался. На остановке, естественно, мы разговаривали языками. Больше говорила она. Я как бы правил речь.

– Мой дед Олюб рассказывал, что ваш род – род Дубиней. Герой такой есть в сказке, знаешь? – удивила она темой. – Я тебя назвала дубом, помнишь? Надо было назвать Дубиней.

– Постой. Чем же прославился тот герой? – мне захотелось послушать наш миф со стороны.

– Он жил в наших дремучих лесных краях, это сейчас у нас степь. А в его времена были непроходимые боры, дубняк, дубравы. Наши фамилии говорят о чем-то, Дубинин, Красноборова… Ну вот, чтобы дать людям землю, Дубиня выдергивал тот дубняк, велел делать из него жилища, а землю засевать злаками. Тем он и прославился. А ты и не знал? Надо почитывать сказки… Ты похож на него, тебе…

– Тебе бы дубы гнуть, а ты над книжками загибаешься… – перебил я Любаву и, может быть, досказал её мысль. Мы засмеялись.

– На тебя повлиял образ сказки? – спросил я лишь бы спросить.

– Да нет. На меня повлияла твоя лекция на встрече с молодыми студентами. Я как узнала, кто заворачивает, так всё сразу и вспомнила: и отца твоего, и своего, и дедовский рассказ и другое.

Я спросил её о семье, она назвала деда, бабку, мать с отцом, старшего брата, себя и младшую сестру. Я сказал тогда, что у нас почти также, только живы прадед и прабабка и что им за сто, долгожители.

– Тебе мои косы нравятся? – новый поворот сюжета.

– Конечно. Косы всем нравятся. Но почему косы две? Ты была замужем? – озадачил я девушку.

– Выдумал. Мне ещё не исполнилось. Весной будет восемнадцать. А за кого выходить? Только одно и знают по наглой: дай! дай!.. хочу, хочу!.. Преподаватели присоединились. Ещё не просят, но по глазам вижу, скоро начнут… А ты как просишь? – озадачила она меня в свою очередь. И откровенностью, и вопросом. Я обескураженно смотрел на красную сосну. Что это? Раскованность? Придурь? Обычно девушки такими откровениями делятся лишь с подругами. Как ей ответить?

– Просить не довелось. Само получалось, или меня просили… – ответил я правдоподобно.

– Всех миловал, кто просил? – настырничала Любава.

– Кто поскромнее, тем отказать не мог, – ответил я неспроста.

– Ты сразу… Намёк ко мне не относится, а что ты не можешь отказывать, тебе делает честь… – получил я по сусалам-мусалам, её ирония была очевидной. Но она на этой иронии не задержалась.

– Почему ты увязал две косы с замужеством? Нельзя носить две косы? Мне дома жужжат об этом…

– С одной косой одна девушка, с двумя косами – две, одна девушка – одна женщина… В тебе одна или две? – разъяснил я и затаил дыхание – что ответит?

– Во мне целый гарем, – заявила Любава, и я оторопел – не довелось слышать о таком сочетании. – Я уже кручёная, – продолжала она. – Я похолодел. – Я перебрала больше десятка… Ну и сватались, – завершила она свой портрет и заодно – поуличный список. Я закашлялся. Надо разворачивать лыжи, пока не поздно. Вот оно, племя младое, незнакомое.

– А выглядишь девочкой… – мой голос не скрыл разочарования. Эх, как она встрепенулась, словно её куснула оса между косами. Она смекнула, что переиграла и попыталась поправиться.

– Любан Родимич! Ты сразу… Ты не так меня понял. Я ещё девственница. Перебирать, не значит, подол задирать… Я к тому, что с пристрастием изучала вашего брата… И с кем ни была, одно и то же… – Слова её были искренни, глаза не унижались и не оправдывались, она глядела на меня весело и лукаво.

– Ну, а косы-то? Две косы у девочек, потом одна у девушек, потом две у мамок, у разведённых, у уличных. Поэтому у тебя и требуют «дай», – терять тебе, дескать, нечего… – я её не щадил, хотя и не унижал утверждением, я допытывался, коль сама речь завела. Да видно чистую душу грязью не замараешь.

– Хочу две косы, хочу три, хочу, как узбечка, сорок. Буду я кланяться предрассудкам… Видишь, удобно как я ношу. Косы обтекают грудь, на животе сходятся и расходятся на поясницу, там они сходятся в одну твою косу и ниже течёт одна… Сам ты разведённый! И уличный… Я тебе сказала, а твое дело проверить… – я опять закашлялся. Эту девушку мама обошла наукой. А, может быть, её тоже дед научил?…

– Такие проверочки не всегда ровно кончаются… – насторожил я её.

– А я ровно и не хочу, я сама по себе неровная… – и Любава повела кокосами грудей, талией, изгибом спины, задышала гневом – она действительно состояла из извилистых линий, пропитанных сотовым мёдом. Я с нескрываемым удовольствием запечатлевал виденное.

– Что ты на меня так уставился? – смутилась Любава.

– Я не на тебя, я уставился так ниже тебя…

– И что ты увидел ниже?… – её смущение улетучилось.

– То, что ты сейчас мне показывала… Рельефчик тот ещё… Хорошо будет пружиниться…

– Под тобой?… – опасно догадывалась Любава.

– Всяко хотелось бы… если выстоишь нравом. Бойкая ты, при удобном досуге займемся… – пообещал я ей.

– Посмотрим, каков ты боец! Может быть, мастер читать лекции… Хо-хоу… – Она вызывала своим смехом. Она дразнила вызовом. Ну, ты повертишься у меня!.. Козочка!

Мы говорили не только в Отрадном. До наших сел двести км, много других остановок – минутных, пятиминутных и даже одна остановка не временная, называлась «народной тропой». На длинном перегоне, где на линии не было сел, а значит, и остановок, шоферы останавливали автобус среди полей у придорожных посадок. Шоферы останавливали автобусы не из гуманных соображений – остудить старые моторы. Но пассажиры, смеясь, выходили, и кто как, группами и поодиночке, разбредались в зарослях. Кто знает, может быть, будущие поколения позавидуют нашему естеству; уж не хуже, чем в платных туалетах… Судя по всему, Любава легко переносила езду и в посадку не бегала. Я тем более. До «народной тропы» мы научились говорить глазами.

– Что я сказала? – глядя на меня расширенными глазами, спросила Любава.

– Ты сказала, что ещё не привыкла к тому, что я большой…

– Ты сразу правильно. А теперь ты спроси у меня! – Я сосредоточился, критически обежал глазами её фигуру и, изобразив недоумение, задал вопрос: «Неужели ты мешок с мякиной?»