Дело № 113 - Эмиль Габорио

Проспер слушал его, пораженный необычайной ясностью и удивительным правдоподобием предположений.

Долгое время продолжался рассказ Вердюре. Было уже четыре часа утра, когда он его окончил и когда Вердюре с триумфом воскликнул:

– А теперь они у нас в руках! Они хитры, но я еще хитрее их и заткну их за пояс. Через каких-нибудь восемь дней, милый Проспер, вы будете уже реабилитированы: я обещал это вашему отцу.

– Что, если бы это было возможно! – проговорил кассир. – Если бы только это было возможно!

– Что?

– То, что вы говорите.

Вердюре вскочил, как человек, который не привык к тому, чтобы ему не доверяли.

– Это вполне возможно! – воскликнул он. – Это сама истина, это сама очевидность, опирающаяся на факты и бьющая в глаза!

– Но мне хотелось бы знать, как вы открыли всю эту подлую историю?

Вердюре громко засмеялся.

– Конечно, трудно было разобраться во всем этом темном деле, – отвечал он, – необходима была хоть искра света. Но пламя, зажегшееся в глазах Кламерана, когда я произнес имя его брата Гастона, зажгло и мою лампу. С этого момента я прямо пошел к разрешению этой загадки как к маяку.

Проспер смотрел на него вопросительно и умоляюще: ему хотелось знать частности, так как он все еще сомневался и не смел верить в счастье, которое тот ему пообещал, именно полную реабилитацию.

– Я расскажу вам сейчас свою систему, – продолжал Вердюре. – Вы уже знаете, благодаря каким именно поводам я пришел к заключению, что у Кламерана рыльце в пуху. С этого же момента, благодаря кое-каким сведениям, работа уже значительно упрощалась. Что же я сделал? Первым делом я поместил своих подручных к тем лицам, в которых имел интерес, а именно: Жозефа Дюбуа – к Кламерану, а Нину Жипси – к дамам Фовель.

– Я положительно не могу понять, как это Нина могла согласиться на такое предложение.

– Ну, это мой секрет! – отвечал Вердюре. – Итак, я продолжаю. Имея в своем распоряжении отличные глаза и чуткие уши на месте, уверенный в настоящем, я должен был узнать прошлое и потому отправился в Бокер. На другой день я уже был в Кламеране и сразу же отправился к сыну старого лакея Сен-Жана. Это славный малый, простой, как сама природа. Я стал покупать у него свеклу…

– Свеклу?… – спросил сбитый с толку Проспер.

– Да, свеклу. У него имелась продажная, и мы стали торговаться. Торг продолжался целый день, и мы усидели с ним дюжину бутылок. К вечеру сын Сен-Жана был пьян в стельку, и я таки купил у него на девятьсот франков свеклы, которую перепродал потом вашему отцу.

Проспер дико смотрел на него, так что Вердюре засмеялся.

– Я рискнул девятьюстами франками, – продолжал он, – но зато узнал всю историю Кламеранов, роман Гастона, его бегство за границу. Я узнал также, что только год тому назад Луи был на родине, что он продал замок некоему Фужеру и что жена этого Фужеру, Мигонна, назначала свидание Луи. В тот же вечер я переправился через Рону и побывал у этой Мигонны. Я сказал ей, что пришел от Кламерана, и она выложила передо мною все, что знала. С этих пор у меня в руках уже был главный конец нити. Оставалось только узнать, что сталось с Гастоном, и тридцать шесть часов спустя я был уже в Олороне. Здесь я повидался с Мануэлем и узнал от него всю биографию Гастона и малейшие детали его смерти. От него же я узнал и о том, что к ним приезжал Луи. А пока я там путешествовал, мои помощники не сидели сложа руки. Ненавидя друг друга, Рауль и Кламеран все-таки довольно хитро скрывали свои письма. А Жозеф Дюбуа все-таки находил их, с большей части из них снимал копии, а некоторые сфотографировал и доставил все это мне. С своей стороны, Нина подслушивала у дверей и представляла мне полный отчет о том, что ей довелось слышать… Наконец, кое-что есть и другое, о чем я вам сообщу только впоследствии.

Это было ясно, неоспоримо.

– Понимаю, – говорил Проспер, – понимаю.

– А что вы тут поделывали без меня, дорогой приятель? – спросил Вердюре.

При этом вопросе Проспер смутился и покраснел. Но он понимал, что скрывать о своем поступке было бы нечестно и неумно.

– Увы, – ответил он, – я прочитал в газете, что скоро будет свадьба Кламерана с Мадленой.

– А потом? – спросил с беспокойством Вердюре.

– Я написал Фовелю анонимное письмо, в котором обращал его внимание на его жену и на ее отношения с Раулем.

Вердюре со злобою стукнул кулаком о стол.

– Несчастный! – закричал он. – Да ведь вы этим, быть может, погубили все!

Его физиономия изменилась, радостное лицо вдруг стало грозным.

– Вас не было, – залепетал Проспер, – это известие о свадьбе встревожило меня. Вы были где-то очень далеко, быть может, были очень заняты…

– Написать анонимное письмо! – волновался Вердюре. – Да знаете ли вы, что этим наделали? Вы будете причиной того, что, быть может, я не сдержу слова, данного мною одной из редких женщин, которую я глубоко уважаю. И я окажусь обманщиком, я, который…

И он вдруг встрепенулся, точно поняв, что сказал больше, чем следовало.

– Где и когда вы опустили это письмо? – спросил он уже спокойно.

– Вчера вечером, на улице Кардинала Лемуана.

– В котором часу?

– Около десяти.

– Значит, сегодня утром оно уже попало в руки к Фовелю. Теперь он его уже читает. Вы можете вспомнить то, о чем вы ему писали?

– Буквально все.

И он в точности восстановил свое письмо к Фовелю. Вердюре выслушал его с большим вниманием, и морщины на его лбу стали разглаживаться.

– А ну-ка прочтите еще раз! – сказал он.

Проспер повиновался.

Когда чтение было окончено, Вердюре выпрямился и стал перед Проспером, скрестив руки на груди.

– Эффект вашего письма, вероятно, был ужасен, – сказал он. – Ваш патрон вспыльчив?

– Воплощенная горячность, – отвечал Проспер.

– Тогда еще не все, значит, пропало.

– Как так?

– Все вспыльчивые натуры никогда не подчиняются первому впечатлению. В этом наше спасение. Если бы, получив ваше письмо, господин Фовель подчинился первой вспышке, то он моментально бросился бы к жене и закричал: «Где твои бриллианты?» – и тогда прощай наши планы. Я ведь знаю госпожу Фовель. Она сознается во всем.

– А это было бы большим несчастьем?

– Да, мой друг, потому что первое слово, произнесенное в повышенном тоне Фовелем и его женой, рассеет все наши надежды.

Проспер не предвидел этого.

– Кроме того, – продолжал Вердюре, – это причинило бы одной особе невыносимое горе.

– Я ее