Чаша терпения - Александр Удалов

— Вот и хорошо Пусть! — сказала она упрямо.

Вокруг уже действительно было многолюдно. На всех прилегающих к городской думе улицах, на тротуарах, на крыльце публичной библиотеки и архивного управления, на мостовых и на перекрестке — всюду толпился народ.

Слышался сдержанный тревожный гул.

Городовые уже ходили по тротуарам, по мостовым. Там, где людей было поменьше, уговаривали народ разойтись, не собираться. Но их никто не слушал.

— Надюша, что же мы будем здесь стоять? — сказал Август. — Пойдем в помещение. Переждем эту заваруху. Ведь нам же предложили.

— Нет, уж лучше стоять здесь, — сказала она, не глядя на него. Потом добавила:

— Иди, если хочешь.

Посмотрела на него, повторила спокойно:

— Иди.

Он не ответил. Молча стоял рядом.

Люди, стоявшие на тротуарах и мостовых, задвигались, заговорили громче, потом все ринулись к перекрестку. За углом публичной библиотеки, со стороны Романовского проспекта, вдруг раздалась песня. Слова ее для всех, кто был сейчас здесь, на улицах, были новыми, необычными:

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов!Кипит наш разум возмущенныйИ смертный бой вести готов.

— Что это за песня? — спросила Надя у Августа. — Я ее не слышала.

— «Интернационал». Новый гимн у этих… пролетариев, — сказал Август. — Раньше была «Марсельеза» — теперь «Интернационал». Я слышал его еще в прошлом году. В Петербурге.

— Пойдем туда, ближе к перекрестку, — попросила она, волнуясь и радуясь, прижимая сумочку высоко к груди.

Он взял ее за руку, сказал сквозь зубы:

— Стой здесь. Ты же сказала, что будешь стоять здесь.

Песня быстро нарастала, приближалась и вдруг, как могучая морская волна, выплеснулась из-за угла, затопила все прилегающие улицы:

Лишь мы, работники всемирной,Великой армии труда,Владеть землей имеем право,Но паразиты — никогда!

— Ты слышишь, Август? — сказала Надя, в свою очередь сама крепко сжимая руку Августа. — Какие слова!.. Даже страшно немного. А кто там поет, тебе не видно?

— Нет.

Она оперлась рукой о его плечо, приподнялась на цыпочки и вдруг громко, радостно воскликнула:

— Он, Август! Знаешь, кто запевает?

— Тише. Умерь свои восторги! — опять сказал он сквозь зубы, зло.

— Хорошо, — согласилась она и тут же снова громко продолжала:

— Но ты знаешь, кто поет? Знаешь?

— Не хочу знать.

— Когда я приехала сюда, он работал врачом… в управлении Красного Креста… И посоветовал мне ехать в волость, в деревню. Я, конечно, с радостью согласилась. Мечтала тогда об этом, но управление никак не хотело меня отправлять. Расходы, средства… Но он добился. Подыскал мне кучера — Кузьму Захарыча, и я уехала. Потом еще года два я встречала его в управлении, а потом, говорят, его уволили. Не знаю, за что. Он очень милый человек… Вон он первый идет. Видишь? Хромой, с палочкой, в вышитой косоворотке.

— Долой самодержавие!

— Долой кровопийцев фабрикантов, баев и помещиков! — раздались громкие призывы в толпе.

— Хорманг, уртаклар! Не уставайте, товарищи! — послышалось в ответ на узбекском языке.

— Свободу политическим заключенным!

— Свободу!

— Свободу!

— Свободу!

— Прокурора судебной палаты сюда!

— Городского голову Путинцева!

— Прокурора!

Из ворот городской думы выехали казаки, потом открытый экипаж. Потом снова казаки, за ними взвод солдат.

Все это двинулось сквозь толпу к перекрестку, где раздавались выкрики, стоял гул.

Передние казаки ехали лихо, покрикивали. В экипаже сидели Путинцев и прокурор судебной палаты Герн. Потом они встали.

— Господа пролетарии! — задребезжал над толпой испуганный голос Герна. — Зачем вы снова выставляете это требование — выпустить заключенных?.. Ведь мы вчера договорились мирно. Я вам сказал, что не могу этого сделать самовольно. Я послал запрос на высочайшее имя. Подождем, пока придет ответ.

— Долой! — закричали в толпе. — Это отговорка.

— Царь не согласится.

— К черту ваши уловки!

— Вы не правы, господа пролетарии! — снова сипло закричал Герн. — Многие ваши требования удовлетворены. Вот я вижу здесь много мастеровых. Я торжественно вам заявляю, что штрафы в железнодорожных главных мастерских, на заводах Первушина, Низамхана и других предприятиях отменяются.

— Ложь!

— Я вижу также много дехкан в тюбетейках. Они жаловались, что им не дают воды на поля. Дехкане! Вода, как дар божий, оживляющий землю, согласно адату и основным правилам шариата, не может быть собственностью. Она принадлежит всем и каждому, кто пожелает воспользоваться ею для орошения своей земли. Исключением является лишь вода, собранная в сосуде. Вода не может служить предметом покупки или продажи без земли. При недостатке воды для орошения всех посевов она должна быть разделена поровну. Очередь пользования водой устанавливается по жребию. Отвод воды в большем, чем положено количестве, или не в очередь считается преступлением и подлежит наказанию. Надзор за правильностью пользования водой из арыков возлагается на назначаемых уездными начальниками арык-аксакалов и на выборных от населения мирабов…

— Знаем мы этих мирабов!

— Байские лизоблюды они! — кричали в толпе то на русском, то на узбекской языках.

— Не мирабы, а мироеды!

— Кровососы!

— Взяточники!

Поднялся невообразимый шум.

Но Герн продолжал:

— Существовал танапный сбор с садов, огородов, бахчей и посевов клевера и хлопка! Он и будет существовать. Но владельцы этих посевов не будут платить зякет — пошлину за право торговли.

Путинцев прервал Герна, что-то сказал ему на ухо.

— Господа пролетарии! Давайте, как вчера, разойдемся мирно, по-хорошему, — закричал Герн.

— Предлагаю немедленно разойтись! — закричал Путинцев с фаэтона.

— Разойдись!

— Не уйдем!

— Разойдись!

— Свободу политическим заключенным!

— Свободу!

— Свободу!

— Свободу!

Эти возгласы вдруг разбил и заглушил треск. Гулкий, трагический.

На миг все смолкло.

И снова треск. И вопль:

— Стреляют! Разбойники, палачи!

— А-а-а…

— Что? Стреляют? — спросила Надя не то себя, не то Августа, еще не веря в то, что произошло.

Все шумело, гудело, качалось, как лес на ветру. Толпа шарахнулась вниз по Романовской, по Воронцовской. Слышался свист нагаек, цокот конских копыт.

Надя видела, как взвилась на дыбы серая лошадь, как двое рабочих пытались стащить с этой лошади казака.

— Мама! Больно! Ой, больно, мама! — где-то кричала девочка.

Надя рванулась с крыльца, опять остановилась, прислушиваясь и оглядываясь.

— Ты с ума сошла!

Август схватил ее за руку.

— Пусти меня.

Она побежала через мостовую, наискосок.

На углу перекрестка, на мостовой, лежала на спине девочка в пестреньком платье и, раскинув тонкие ручонки, все повторяла… теперь тихим, слабеющим голосом:

— Больно… мама, больно мне…

На пестреньком платье ее из редкого ситчика лежали два мертвых желтых тополевых листа, а вокруг нее было много листьев, багряных и золотых. Время пришло, и ничто не могло их спасти, удержать на деревьях. Они сыпались и с самых вершин, и с нижних ветвей, устилая улицы, тротуары.

Весь город горел багрянцем, золотым янтарем.

Надя выбивалась из сил. Извозчиков не было, девочку пришлось нести на руках до самого Шейхантаура. Там, в махалле Аль-Мазар, была маленькая больница для туземных женщин и детей, открытая общиной сестер милосердия шесть лет назад. Больница была всего на три койки, но Надя не думала сейчас об этом. Она только шла, все больше бледнея и задыхаясь. Девочка была без чувств, тело ее обмякло и с каждым Надиным шагом делалось все тяжелее.

Август, как привязанный, шел сзади.

— Послушай, ты погубишь себя, — говорил он. — Вспомни, что было с тобой неделю назад.

Надя молчала.

— Отдай мне ее. Слышишь! Ты ведь сейчас упадешь, — продолжал Август. — Я больше не могу… Я сейчас вырву ее у тебя! — вдруг закричал он.

— Ты уронишь ее, — сказала она тихо. — Ты будешь неосторожен.

— Я понесу ее как перышко. Вот увидишь.

Наконец, уже на мосту через реку Анхор, они остановились. У Августа на руках девочка вдруг открыла мутные, уже какие-то нездешние глаза, шепотом, чуть слышно сказала:

— Сажа…

— Что? — так же тихо спросил Август.

— Лицо у тебя все в саже… черное…

Надя отрицательно покачала головой, сказала ему одними губами:

— Нет, нет… Это она бредит…

Но как ни тихо она это сказала, девочка услышала ее.

— Я не брежу, — прошептала она чуть погромче. — Меня зовут Зина… Я не люблю, когда бредят.