Чаша терпения - Александр Удалов

Она обернулась, поглядела на другое окно, без решетки, приблизилась к нему, снова усмехнулась.

«А-а… То выходит на улицу. А это во двор».

Перед окном, во всю стену, была длинная деревянная терраса, должно быть, никому не нужная, грязная, захламленная. Справа от окна, поперек террасы, стоял кожаный диван с отломанными ножками, на нем были набросаны какие-то рогожи, старая мешковина, сломанный венский стул; слева у столба валялся чей-то бронзовый бюст, грязный, запыленный.

«Что же это за бюст? — пристально рассматривая его, мысленно сказала себе Малясова. — Боже мой… Да это Пушкин! Курчавый… с бакенбардами… Пушкин! Среди мусора и старой рухляди?!

Она выбежала в коридор, стала искать выход во двор, на террасу.

— Скажите, как мне попасть во двор? Где выход? — спросила она у городового.

— А вам зачем? Туда нельзя, — сказал городовой, но, поглядев, как она нетерпеливо ждет ответа и морщится на его медлительность, махнул рукой на темный коридор вправо, добавил. — Вот сюда бегите. Там в конце двора… увидите.

Она ощупью открыла в темноте дверь, вышла на террасу, склонилась над бронзовой курчавой головой. С большими усилиями ей удалось поставить бюст вертикально. Потом она вытерла с него пыль мешковиной, постояла возле него в одиночестве, сказала ему негромко, вслух:

— Не все, Александр Сергеевич… не все… Но вы их так не любили еще при жизни. Они вам и теперь мстят.

Она оглядела пустой безлюдный двор, посмотрела еще раз на бронзовый бюст, сказала очень тихо:

— Спасибо вам… за все…

В коридоре слышался шум, топот, громкие разговоры.

— Барышня, барышня, посторонитесь. — сказал ей чей-то голос в темноте. — Собьют мужланы.

Она невольно прислонилась к стене, слабо различая в темноте человеческие фигуры. Мимо нее по узкому коридору проходил длинный строй городовых. Кто-то открыл и держал ту самую дверь во двор, в которую Надя только что выходила. Свет падал, как луч, через весь коридор, но она не успела разглядеть лицо каждого человека в отдельности и видела только фуражки, усы погоны, шашки, плывущие мимо нее.

— Почему здесь идем, а не через ворота?

— Там сейчас казачки поедут. Наши помощнички.

— Значит они будут?

— А как же без них-то? Нас сомнут.

— Чует моя душа, сегодня эта манифестация добром не кончится, — слышались разговоры.

Наконец дверь захлопнулась. Стало опять темно.

«Мне все-таки надо непременно найти Кастальского», — подумала Надя.

Она вернулась в приемную. Кастальский опять разговаривал, по телефону.

— Приема не будет, — сказал он, взглянув на нее, не отрываясь от трубки.

Она не ответила, спокойно дождалась, когда он кончит разговаривать. Он повесил трубку и тут же повторил:

— Приема не будет… Можете не ждать.

— Хорошо. Я хочу вам сказать…

— Что именно?

— Прошу вас, подойдите вот к этому окну, — сказала Малясова, указывая на окно во двор.

Кастальский повиновался.

— Что это такое? — она кивнула головой в окно и посмотрела на Кастальского.

— Что именно?

Я говорю вот про этот бюст Пушкина.

— Ах, бюст? Поэта Пушкина? Ну-ну?..

— У вас есть… гордость?

— Не понимаю.

— Вы можете чем-нибудь гордиться?

— Мисс… мне некогда. Прошу вас не занимать меня пустяками, — сказал Кастальский и хотел было уйти от окна.

— Нет, стойте, Кастальский, — сказала она так строго, что он опять повиновался. — Во-первых, знайте, я не англичанка. Я русская. Во-вторых, ответьте, вы можете гордиться Исаакием… Я имею в виду Исаакиевский собор в Петербурге… или целым Петербургом… Петром Великим… Москвой… А?

— Может быть… А что?

— Это наша… национальная гордость русского народа. А Пушкин?

— Что Пушкин?

— Он ведь тоже является национальной гордостью русского народа.

— Допустим.

— Так почему же этот бюст валяется у вас в пыли, в грязи? Как вам не стыдно! И не больно.

— Прошу прошения. Этот бюст — собственность генерала Шорохова. И стоит, я вам скажу, ни мало ни много — двести рублей. Кругленькая сумма неправда ли?

— Вот именно.

— Генерал Шорохов хотел установить этот бюст в Пушкинском скверике, на месте бывшего хивинского базарчика.

— Так что же этому мешает?

— Генерал умер.

— А без него?

— Что без него?

— Без него разве нельзя установить этот бюст?

— Невозможно.

— Почему?

— Нет средств. В городской думе на устройство пьедестала нет средств. Бюст лежит здесь уже лет десять.

— Десять?

— Да, десять.

— И все нет средств на устройство пьедестала? Так тогда отдайте его. Напротив вас публичная библиотека.

— Ах, что вы меня занимаете ерундой! — спохватившись, сказал он в сердцах и метнулся на окрик, который послышался из кабинета Мушкетова.

Она взглянула на строгую закрытую дверь кабинета Путинцева и вдруг вспомнила вчерашний вечер, ресторан, молчаливых арфисток в черных бархатных платьях с молочно-белыми плечами за струнами арф и с возмущением подумала: «Средств нет. А на это есть!»

В коридоре опять послышался грохот сапог, беспокойные голоса. В приемную сразу вошло несколько человек — военные, штатские, городовые. Какой-то старший офицер, то ли майор, то ли подполковник, — Надя не успела определить знаки различия — без доклада вошел к Путинцеву, трое или четверо штатских, должно быть гласные думы, ушли к Мушкетову, городовые взялись звонить по телефону, — один крутил ручку у желтого деревянного ящика, второй, взявшись за трубку обеими руками, снимал ее с рычажка и прислонял то к своему уху, то к уху товарища, то опять вешал на рычажок и опять снимал; двое молодых военных, видимо, в ожидании офицера, который ушел к Путинцеву, остановились у окна и смотрели на улицу, изредка между тем поглядывая на Малясову.

— Посмотрите, поручик, посмотрите, что делается, — сказал один, совсем еще молоденький и безусый юнкер. — Ремесленники, кустари и, по-моему, даже лавочники из старого города идут на соединение с русскими рабочими. Смотрите: двое, трое… Вот опять двое… Но это еще не главные силы. Главные силы явятся, по слухам, прямо сюда, к городской думе. Они придут организованно, строем, колоннами, и здесь, видимо, сольются. И начнут митинговать, выставлять свои требования.

— Хорошо бы на улицах, где они пойдут, выставить воинские заслоны, — сказал поручик.

— Разумеется, такая мысль была у начальника города еще прежде, но…

— Что?

— Опасаются осложнений.

— Да, — сказал поручик. — Я думаю, можно понять генерал-губернатора Суботича.

— Позор, — не то сочувственно по адресу бывшего начальника края, не то осуждающе сказал юнкер. — Посмотрите, уже любопытные облепили крылечки, думают, для них праздник, — добавил он. — Вон стоят ротозеи у архивного управления и у публичной библиотеки тоже. Ага, вот и казаки приехали. Сейчас они, кажется, заедут во двор.

Стараясь не обратить на себя внимания беседующих, Надя тихо приблизилась к окну, остановилась сбоку, чуть позади них. Казаки уже сворачивали к воротам, звонкий стук кованых конских копыт по булыжной мостовой, минуты две звеневший частой дробью, стал стихать, потом оборвался.

«Боже мой, что же будет?.. Где Август?..»— подумала она в тревоге, продолжая глядеть на улицу.

За дверью Мушкетова послышались голоса.

— Все обойдется, как прежде.

— Вы уверены?

— Совершенно твердо. Так же, как в том, что вечером мы снова соберемся в моей гостиной за ломберным столиком, поиграем, и я угощу вас, господа… угадайте чем?

— Белой «смирновской?»

— Нет, нет. Божественный напиток. И не для всех.

— Чем же?

— Мускат венгерский.

Надя обернулась. Из широко открытой двери Мушкетова, которая осталась растворенной, выходили трое пожилых купцов, Мушкетов и Кастальский.

— О Игорь Святославович, вы счастливчик! — сказал Кастальскому одутловатый, с водянистыми веками купец в соломенной шляпе, с тяжелой ореховой тростью в руке, посмотрев на Малясову. — Какая канареечка! А! — добавил он восторженно, нимало не смущаясь ни своими словами, ни прямым взглядом, словно перед ним стояла не взрослая женщина, а маленькая девочка, которую можно бесцеремонно похвалить за красоту, погладить по голове, потрепать за щечку.

— Это к Степану Романовичу! — сказал Кастальский тихо. — Но он занят и не может принять.

— Гм-гм! — громко кашлянул Мушкетов, вывернув красные глаза на Малясову, и жесткие, черные, нечесаные кудри его, казалось, еще больше разлохматились. — А ты доложил Степану Романовичу? — спросил он Кастальского.

— Степан Романович занят. Я просил даму подождать, — отвечал Кастальский, и скулы его чуть покраснели.

Мушкетов посмотрел на него исподлобья, ни добродушно, будто глядел поверх очков, сказал: