Чаша терпения - Александр Удалов

— Ну-ну, Надежда Сергеевна! Вот, оказывается, какие мысли начали вас посещать. Попробуйте-ка сказать это Августу! — тихо прошептала она себе.

«Да, это невозможно. Все, кажется, можно преодолеть, все пережить, но нельзя сказать это Августу вслух. Нельзя высказать свои мысли, высказать свои симпатии. Да, ему нравятся как раз другие люди: Желтая птица, казак Брутков, волостной Абдулхай, Путинцев… Путинцев! Ведь мне надо к нему. Что же я сижу?! Уже третий час… Где же Август? Нет… Не может быть… Этого не может быть!» — отмахнулась она от чего-то такого, о чем сама боялась думать.

«Нет… Ну разумеется, нет. Он ведь сказал мне вечером… Рассердился на меня… И по заслугам. Ведь это совершенно невообразимо! Дико себе представить. Август — и вдруг это… Нет, невозможно».

Но мысли и воспоминания все-таки настойчиво лезли в голову.

«Да, вот что они говорили», — снова подумала она.

«Желтая птица: — Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

Август: — Кому?..

Желтая птица: — Победителю. Ну и, как водится, хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас — веселье.

Да, да… В тот миг Путинцев отвлек меня своим рассказом об отце и я не слышала, о чем дальше говорили Август и Желтая птица. Но потом еще раз я уловила обрывки фраз:

Желтая птица: — Будет ненавидеть меня.

Август: — Кто?..

Желтая птица: — Да она.

Август: — Так ведь вы не сами.

Что это?.. О чем они говорили?.. Впрочем, видно, я не дождусь его. Надо идти».

Она съела остатки сыра, колбасы, что лежали на столе под салфеткой, нацедила полчашечки холодного кофе из кофейника, выпила и пошла в городскую думу.

По дороге она вдруг подумала, что надо было бы оставить у дежурного записку для Августа, но уж не хотелось возвращаться.

Городская дума помешалась на углу Воронцовского и Романовского проспектов, в одноэтажном белом доме с двумя колоннами и широким подъездом, в тени молодых дубов, посаженных, должно быть, лет двадцать пять-тридцать тому назад. Как раз против фасада этого здания, через дорогу, стоял приземистый желтый домишко с крохотным крылечком, с деревянными похилившимися воротами, всегда полураскрытыми, выкрашенными в бордовый цвет. В этом неказистом и тесном домишке помещалась публичная библиотека. Сюда Надя приходила в каждый свой приезд посмотреть «Солнце России», «Ниву», «Пробуждение», полистать кое-какие газеты из России, повидаться с Верой Михайловной Варенцовой, с которой познакомилась года три назад, здесь, в библиотеке. Теперь Надя могла взять в библиотеке любую книгу, увезти ее на два-три месяца в свой кишлак.

Бывая в библиотеке, Надя никогда не интересовалась, что делалось в здании напротив, зачем там стоит городовой у подъезда, какие в этом здании решаются дела, кто там заседает. Она была к этому совершенно равнодушна, знала только, что там, в этом здании, — городская дума.

Лишь однажды большая группа переселенцев привлекла ее внимание. Люди с мешками, с котомками, с детьми, босые и в лаптях, бабы и мужики расположились в тени молодых дубов, у журчащего арыка, прямо вдоль обочины булыжной мостовой. Они сидели, стояли маленькими группами — по двое, по трое, о чем-то говорили, чесали у себя под рубахами возле подмышек под лопатками, скребли пальцами тощие, втянутые животы; слышался сдержанный мужской говор, бабьи голоса, детский плач, шлепки.

Заложив руки за спину, городовой долго, с веселым молчаливым любопытством наблюдал эту картину, стоя на тротуаре у подъезда. Неожиданно из дверей думы выскочил молоденький чиновник в каламянковой косоворотке с бронзовыми пуговицами, с широким гимназическим ремнем, что-то сказал на ухо городовому и юркнул опять в темный коридор. Городовой мигом насупился, грозно кашлянул, шагнул два раза по тротуару.

— Эй вы, цыганщина! — крикнул он, держась за шашку. — А ну, давай потише! А то я весь ваш табор отсюда налажу.

Для острастки он грозно кашлянул еще раз и вернулся на место, к подъезду.

Надя видела все это с другой стороны улицы, с крыльца библиотеки. Ей хотелось поговорить с этими людьми, расспросить — откуда они, из какой губернии, долго ли ехали и чего здесь дожидаются. Но в библиотеке ее ждала Варенцова, с которой они уже встретились на крыльце, и Надя колебалась: сейчас подойти или потом, когда уже выйдет из библиотеки, как вдруг бегом бросилась через булыжную мостовую.

— Что вы делаете?! Послушайте! Не смейте пить эту воду! — кричала она, подбегая к молодой изможденной женщине с обветренными, словно посыпанными солью и растрескавшимися в кровь губами.

Она видела, как женщина зачерпнула черной железной кружкой воду из грязного придорожного арыка, поднесла кружку ко рту.

— Нельзя пить эту воду! — с ласковым убеждением, уже спокойно сказала Надя, словно она говорила это ребенку, а не взрослому человеку.

— Это почему же? — грубо спросила женщина, — Продажная, что ли, вода-то?

— Что вы! Нет. Не продажная. Просто она грязная. Может быть, заразная даже. Ведь здесь город. А в городе вода всегда грязная, — с тем же мягким, добрым убеждением продолжала Надя.

Женщина помедлила, заглянула в кружку и вдруг сказала, посмотрев на Надю белыми злыми глазами:

— Все одно подыхать. Скорее отмучаюсь. — И выпила всю воду до дна, — От какой заразы ни подыхать, только бы подохнуть. Все лучше, чем жить, — прибавила она, сгибаясь и кладя кружку на место.

Всякий раз после этого, подходя к библиотеке, Надя смотрела на белое здание городской думы уже не с прежним равнодушием, а с какой-то смутной неприязнью, точно там сидели ее личные враги. Сейчас к этому чувству еще примешивалось легкое волнение. Она была уверена, что Путинцев встретит ее хорошо, может быть, с той же учтивостью и любезностью, как вчера, хотя ей этого как раз не хотелось. Вчера была другая обстановка, Путинцев был сильно навеселе, и это можно было понять. Но сегодня у нее серьезное дело, и его любезности будут неуместны. Но, говорят, что мужчины все одинаковы, они не смотрят на обстановку, если им нравится женщина, особенно старики. От этого было еще более неприятно идти туда, в эту думу, но что поделаешь, придется терпеть: все будет зависеть от этого разговора с Путинцевым.

Пройдя мимо двух городовых, она вошла в приемную и попросила о себе доложить. Личный секретарь Путинцева — в золотом пенсне, с тонкими черными усиками — чем-то очень расстроенный, не обратил на нее внимания. Он, вероятно, что-то потерял и не мог найти, хватался за собственные карманы, выдвигал ящики стола, но безуспешно. Наконец он подпер кулаком подбородок и задумался.

Надя терпеливо ждала. Огляделась. В приемной было три двери: две высоких, массивных, обитых черной кожей (одна вела в кабинет городского головы Путинцева, вторая — к его помощнику Мушкетову), находились друг против друга; третья — простая, дубовая, с толстой тутой пружиной — в коридор; оттуда и вошла Малясова.

Внезапно секретарь встрепенулся, отогнул угол зеленого сукна, и лицо его просветлело. Он взял из-под сукна новую хрустящую «красненькую» кредитку, достал из кармана кошелек, немного поколебался: видно, ему очень не хотелось мять новенькую кредитку, но она была в два раза больше кошелька, и все-таки ее пришлось сложить вдвое, примерить — войдет ли, не помнется ли, потом скрепя сердце — это было видно по его болезненной гримасе на лице — сложить вчетверо. Едва он спрятал кошелек в карман, настроение его поправилось. Он поднял голову, увидел Малясову, сказал:

— О! Простите. Вы к кому?

— Моя фамилия Малясова. Доложите, пожалуйста, его превосходительству…

— Степану Романовичу Путинцеву?

— Да.

— По какому делу, позвольте узнать?

— Это я сама ему скажу.

— Нет. Хоть вы и прелестная женщина…

— Перестаньте паясничать, — строго сказала Надя. — Прошу вас — доложите.

Чиновник рванулся было в кабинет Путинцева, но в это время зазвонил телефон, висевший на стене, и тот метнулся назад.

— Кастальский слушает. Да-да, Кастальский. Его превосходительство? Разумеется. Тоже у себя. А что случилось? Нет, вы можете мне сказать. Что? Забастовка? Демонстрация? Движется к зданию городской думы? Минуточку, минуточку… Я доложу его превосходительству. Поговорите с ним сами. Да.

Вмиг Кастальский скрылся за дверью кабинета Путинцева. Тотчас в разных местах зазвонили телефоны. Слышался возбужденный говор. Из второй двери поспешно вышел Мушкетов — высокий, черноволосый, плечистый — и скрылся в кабинете у Путинцева.

«Значит, как вчера?.. Опять манифестация? — радуясь, страшась и волнуясь, думала Малясова. — Где же?»

Из кабинета долго никто не выходил. Малясова поглядела в окно, взятое в холодную монастырскую решетку, усмехнулась вслух:

— Решетка… Для чего? Против кого?

Она обернулась, поглядела на другое окно, без решетки, приблизилась к нему, снова усмехнулась.