Чаша терпения - Александр Удалов

Но как раз этого не хотело и боялось царское правительство, боялось духовного роста колониальных народов.

Впоследствии историк так писал об этом времени: «Политика царизма в области быта и культуры узбекского народа в основном была направлена на сохранение старых обычаев и средневековой отсталости. Царизм не затрагивал и основ ислама, так как его религиозная мораль, подобно христианству, не противоречила интересам эксплуататоров и угнетателей. Царизм охотно пользовался услугами мусульманского духовенства».

Но караван времени, как говорят на Востоке, всегда в пути.

1 мая 1899 года была открыта железная дорога от Красноводска до Ташкента, а 1 января 1906 года — от Оренбурга до Ташкента.

С этого времени приток русских прогрессивных сил в Среднюю Азию еще больше увеличился. Передовая демократическая культура русского народа все более настойчиво и очевидно входила в жизнь местного населения. Началось взаимообогащение культур талантливых, трудолюбивых народов Средней Азии и русского народа, зарождение истинного братства и дружбы узбекского, туркменского, казахского, таджикского, киргизского и русского народов.

Утром, к своему удивлению. Надя проснулась с чувством светлого покоя и какой-то новой неожиданной радости в душе. Откуда, отчего вдруг пришли к ней эти чувства?.. Ведь с вечера никак нельзя было этого ожидать. Голова полна была думами об отце, а сердце словно не билось, а гудело тревожно, гулко, настойчиво, как набат, заставляло думать совсем о другом. Потом она поговорила с Августом и даже обрадовалась, когда он возмутился и закричал на нее. Ей сразу стало легче, она уснула, но во сне опять увидела Августа. Он будто бы лежал в соседней комнате, один, отделенный от нее глухой стеной. Но в стене было странное отверстие, величиною с пудреницу, даже не отверстие, а решетка из белой латунной проволоки. Сквозь эту маленькую решетку, похожую на тюремный глазок, Надя украдкой смотрела на Августа, и было почему-то очень страшно, жутко на него глядеть. Он будто бы лежал у стены, на железной кровати, и все время странно ворочался, извивался по-змеиному, с закрытыми глазами, но не издавал ни звука. Надя не могла понять, то ли он был ранен, то ли нет. Ей хотелось, чтобы это был не он, не Август, и она пристальнее смотрела на него сквозь маленькую латунную решетку, но к ее ужасу это был именно он, Август.

Потом снились Курбан, Тозагюль с маленьким черноголовым Рустамом и Желтая птица в своем лисьем малахае, но, когда еще среди ночи Надя проснулась, она не могла вспомнить, как они снились ей. Немного погодя она опять уснула и спала уже без сновидений, крепко, до самого утра.

И вот теперь, проснувшись, она вдруг почувствовала, что у нее легко и светло на душе.

Несмотря на позднее утро, на ласковое осеннее солнце, уже взошедшее над городом, в комнате от опущенной шторы на окне было тихо, полусветло. Но о том, что утро уже было позднее, а солнце ласковое и ясное, каким оно бывает в октябре только здесь, в Азии, Надя судила по светлой полоске на рубиново-красном ковре над кроватью, проникавшей из окна сквозь щель, по мягкому оранжевому, несмотря на опущенную штору, полусвету, заполнявшему всю комнату, по веселому свисту какой-то птахи за окном на тополе.

Надя послушала птаху, подумала с улыбкой: «Ах ты, певунья! Разбудила меня своим звонким голосом».

Внезапно свист ненадолго оборвался, но Надя почему-то продолжала напряженно ждать его и дождалась: свист опять раздался, но уже не так звучно и сильно, издалека: наверное, птаха перелетела на соседнее дерево.

Продолжая радостно прислушиваться к птичьему свисту и глядеть на дрожащую светлую полоску на ковре, Надя вдруг вспомнила вчерашнюю демонстрацию у Константиновского сквера, мощный звук карная и того сильного босого узбека в черном стеганом, перепоясанном красным платком халате, который без устали гудел в карнай; вспомнила Кузьму Захарыча и опять удивилась тому, как он быстро и неузнаваемо изменился, вспомнила лозунги, колыхавшиеся над головами людей, весь этот шум и гул. Она ясно понимала: он был тревожен, грозен — этот гул, но почему-то наполнил ее сердце радостью, волнением.

«Так вот почему хорошо мне сегодня, — подумала она. — Это и есть… мое вчерашнее чувство. А?.. Оно, да? А зачем? При чем тут я? Что я для этих людей? Нет. Не может быть. Не оно… Совсем, совсем не то. Это всего-навсего птаха. А мне стало хорошо. Ну и пусть. Все равно надо идти в общину получать медикаменты. Идти сегодня же. Сейчас. Немедленно».

— Ну вот и все, Федор Федорович! — сказала она управляющему. — Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне выдали медикаменты. А то я уже была в общине у госпожи Золотовой, была, как вам доложили, у вашего помощника. Они сказали, что не могут выполнить мою просьбу без вашего распоряжения.

— М-да. Стало быть, вы утопили и медикаменты, и дрожки, и еще жеребенка?

— К несчастью, да.

Управляющий встал из-за стола, заложил руки за спину, несколько раз прошелся по кабинету.

— А как же сами?.. Ах да, вас вытащил кучер, — сказал он, продолжая кружить по кабинету.

Надя то смущенно следила за ним взглядом, то открывала свой ридикюльчик, доставала маленький белый, похожий на большую пушинку, кружевной платочек, прикладывала его ко лбу и снова прятала в сумочку, громко щелкая замком.

Управляющий, наконец, сел, сцепил руки, положил их на стол.

— М-да, — сказал он, выкатив свои свинцовые глаза на собеседницу. — Стало быть, вы сестра милосердия?

— Да.

— Ваше происхождение, имя, отчество и фамилия?

— Я вам уже говорила, господин управляющий.

— Малясова?

— Да. Надежда Сергеевна.

— И не стыдно вам?

— Как? Что? Я вас не понимаю.

— Но? Так-таки не понимаете?

— Не знаю, что вы имеете в виду, позволяя себе подобную грубость в обращении… с женщиной.

— Это не грубость, госпожа Малясова. Я повторяю: не стыдно вам?

Он снова поднялся, быстрыми большими шагами обошел кабинет, остановился, взялся руками за спинку кресла.

Надежда Сергеевна снова принялась было открывать ридикюльчик, но вдруг глухо защелкнула его стиснутыми руками, встала.

— Объяснитесь, прошу вас, — сказала она.

Но управляющий молчал, глядел на нее снисходительно, чуть-чуть презрительно и сожалеюще.

— Я вот о чем, — сказал он, ударяя сразу обеими ладонями по спинке кресла. — Охота вам возиться с этими туземцами, а? Ради них мотаться по кишлакам, рисковать здоровьем? И даже жизнью? А молодость? Разве вам не жалко вашу молодость?

Он говорил, а она все пристальнее смотрела на него. Его круглые, как свинцовые шары, глаза в свободных впадинах, столь просторных и больших для глаз, что если б не тонкие веки, которые их обтягивали и держали, то они, наверно бы, выкатились оттуда, как из ореховой скорлупы; его высокий седоватый ежик на голове, длинное костистое лицо, жесткие подстриженные усы, острый большой кадык на дряблой шее, узкие плечи, длинные крупные руки — все в нем показалось ей вдруг столь отвратительным, нечеловечески уродливым, что она хотела и не могла отвести от него свой взгляд, продолжая смотреть, как на чудовище, — с интересом, страхом и омерзением.

— Вы молчите? А ведь мне вас жаль. Плюньте на этих дикарей. Переезжайте в город. Я дам вам должность здесь, в окружном управлении Общества Красного Креста. Вы так прелестны, так очаровательны… Вам ли ездить по пыльным дорогам и грязным кишлакам?!

Она не дослушала его и молча пошла по длинному кабинету к двери.

Он остолбенел. Умолк, провожая ее глазами.

Она вышла за дверь. Остановилась, открыла сумочку и опять вошла в кабинет.

— Господин управляющий, дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, — сказала она с порога. — Я сегодня должна вернуться.

— Медикаментов не будет, — отрезал он.

— Не будет? Как?

Она мгновенно все забыла: и то, что думала о нем минуту назад, и то, что он говорил ей.

— Я на вас надеялась, господин управляющий, — сказала она тихо, невольно двигаясь опять медленными шагами к столу. — Очень надеялась. И не думаю, что вы откажете. Вы не должны… не можете отказать. Ведь вы председатель! Председатель Общества Красного Креста! Вы призваны соблюдать…

— Что? Принцип гуманности и человеколюбия?

— Да. Именно это.

— Медикаментов не будет, — повторил он более сдержанно, но твердо, сидя за столом и перелистывая бумаги.

Она с минуту молчала, потом спросила беспомощно:

— Так что же мне теперь делать? Я не могу уйти без этого. Не могу вернуться туда без медикаментов. Поймите. Там много больных, и они ждут меня.

— Бросьте к черту свой альтруизм! Свою филантропию! Противно слушать! — вдруг закричал он и выкатил опять на нее свои круглые глаза. — Лучше представьте мне письменное объяснение… по поводу вашего происшествия.