Последние узы смерти - Брайан Стейвли

– Посмотри на мои глаза.

Хуутсуу обеими руками отрывала его пальцы. Он перехватил одну и притянул ее ладонь к своему боку, к бугристому шраму от ножа Адер.

– Чувствуешь? Что скажешь? Это не больно? Может, я немножко представляю, что значит боль?

Валин вдруг проникся таким отвращением к Хуутсуу и ее дикарскому божеству, что выпустил женщину. Однако она не отшатнулась, а придвинулась еще ближе – так близко, что коснулась губами его уха. И тут же он ощутил боль: ледяное острие ножа, проникнув под черное сукно, коснулось груди, вспороло кожу, взрезало мышцы.

Он решил было, что странное зрение наконец ему отказало. Не пришло с насилием.

А следующей мыслью, когда он уже перехватил ее запястье, было, что он оказался глуп и медлителен и за то будет убит ургулкой. Эта мысль не принесла с собой страха. И сожаления тоже. Он мрачно подумал, что вот так и Пирр была равнодушна к собственной смерти. И только потом понял, что смерть ему не грозит.

Хуутсуу вела острием ножа по мышцам груди вдоль ребер. Длины клинка вполне хватило бы достать до сердца, но она не вогнала его вглубь, а, подцепив за вспоротые мышцы, притягивала Валина к себе. Он подчинился, как подчиняется водяной буйвол с кольцом в носу, подался за ножом и снова ощутил на лице ее горячее дыхание.

– Покажи, – прошептала она.

Он снова схватил ее за горло, сам не зная, задушить хочет или оттолкнуть. Боль, темнота, неровное дыхание.

– Что показать?

– Покажи мне, – проговорила она, притягивая его кончиком ножа, как крюком, – что ты знаешь о боли.

Он не успел ответить: ее рот накрыл его губы – жаркий, голодный рот, губы, язык, зубы, лихорадочное дыхание. Он крепче сжал пальцы, оторвал ее от земли, отвечая на поцелуй, если такую злобу можно назвать поцелуем. В бесконечной пустой слепоте ярче звезд в ночи горели две точки: алая боль от вошедшего в грудь клинка и белый огонь желания, похожего на ярость. Она задрожала, когда он швырнул ее спиной на плоский камень, застонала от боли или наслаждения и свободной рукой вцепилась ему в пояс.

Пряжка была простая, отстегивалась легко, но она отстегивать не стала. Вытянула из ножен на поясе свой нож, прервав поцелуй, оттолкнула его и полоснула лезвием по кожаному ремню так быстро и нажимисто, что зацепила ему бедро. Ремень разошелся, а она уже резала одежду, раскрывая ткань острым ножом и в спешке оставляя на коже неглубокие порезы, пока сукно, меха и кожа не сползли с него, открыв все тело ветру с ледников.

Ветер был холоден, кусал кожу, зато теплой была заливающая его грудь кровь, и теплым был язык Хуутсуу, облизавший рану на груди. Когда она снова поцеловала его, он ощутил вкус крови, и что-то в нем порвалось, лопнула последняя нить, связывавшая его с цивилизацией, и оба ножа оказались в его руках, и кровь горячо омыла тело, и он увидел ее, увидел, как катаются желваки на ее скулах, пока он срезает с нее меха, увидел борозды на коже – свежие поверх старых шрамов. Черной на черном он видел ее запрокинутую голову, открытое горло, выгибающуюся спину, тянущие его к себе руки, а потом все погрузилось в темень, и в его мире остались только вопли, кровь, слепящая боль и раздирающее, жестокое блаженство, с которым он не мог и не хотел бороться.

20

Адер стояла на балконе своих покоев в башне Журавля. В ста шагах под ней лежали дворы, сады и храмы Рассветного дворца, но она не смотрела вниз. Она смотрела на север, за край медных, сланцевых, драночных крыш Аннура. На улицах и в переулках еще висел утренний туман с Разбитой бухты, и Адер, хоть и слышала, как просыпается город, слышала брань возчиков и лодочников, стук открывающихся лавок, распевные крики зеленщиков и рыботорговцев – свежие звуки дня, видела на этих улицах только неподвижную белую мглу. Утро состояло из звуков без движения, словно живые покинули Аннур, оставив его призракам.

Балкон располагался много выше самых высоких корабельных мачт, выше круживших над гаванью чаек, но и с него, даже до боли в шее запрокинув голову, она не могла увидеть вершины Копья Интарры. Стеклянная стена поднималась занавесом всего в ста шагах от нее, но вершина скрывалась в облаках.

Нира скользнула по стене взглядом и крякнула:

– Копье Интарры, о, моя дряблая жопа!

– Ты не веришь, что это наследие богини? – спросила Адер.

Она всю жизнь прожила во дворце, но есть зрелища, к которым невозможно привыкнуть. Никак.

– Копье значительно превосходит древностью записи кшештрим.

– Превосходит древностью… – Нира покачала головой. – Неудивительно, что Лехав распознал тебя на полпути к Олону. Ты всегда будешь говорить как принцесса.

Адер не ответила на колкость. Она с радостью выдержала бы хоть сотню, лишь бы видеть в Нире слабый отблеск прежнего огня. Адер, конечно, нуждалась в ней для воплощения задуманного, в одиночку она бы не проникла в Копье, но еще важнее для нее было, что рядом есть кто-то, с кем можно поговорить, кто поговорит с тобой. В первые часы ей показалось, что прежней Ниры больше нет, что жизнь вытекла из нее, острые углы стесало предательство брата. Старуха допила большой кувшин вина и, к отчаянию Адер, уснула прямо за столом. Но проснулась она уже чуть более живой. В это утро она почти с прежней бодростью взобралась по лестнице до покоев Адер, да и сейчас задиралась с жаром, какого в ней не было после возвращения.

– Само название Копье Интарры древнее, – говорила Адер. – Я в детстве неделю искала в старых томах объяснений его происхождению. Этимология…

– Нассать на твои этимологии, – цыкнула Нира; перехватив клюку, она ткнула концом в громаду башни, как тычут в обидчика. – Какая богиня дала бы свое имя величайшему в мире хрену?

Адер хотела возразить, но осеклась. Они вышли на балкон обдумать штурм башни или хотя бы способ в нее просочиться, а не для споров о древней истории. Бросив еще один взгляд на Копье, она перевела глаза на то, что было ближе, меньше и доступнее: на лаковую шкатулку, которую Нира поставила на стол.

– Так это он?

Нира обожгла ее взглядом:

– Ясно, он. Думаешь, я таскаю в кшештримских сундуках свои грязные подштанники?

Шкатулка была невелика. Адер могла бы накрыть ее двумя ладонями, а по глубине в нее едва легла бы пара винных бутылок. Ящичек выглядел непритязательно: ни золота,