Скверный глобус - Леонид Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но стоило вспомнить об этом асе, и тут же я думал о Коста-Рике. С растущей симпатией и отрадой. И сразу само собой оживало: «costaricenses — разумные люди». О, нет сомнений! Столь ясному разуму всегда сопутствует легкомыслие. Не то им диктует, не то подсказывает: «Не слишком примеривайтесь, живите без всякой опаски, доверчиво, просто».
Какая роскошная беззаботность, какая пленительная беспечность — высокий государственный муж, il presidente, дает поручение агенту Москвы — принять на себя обязанности посла Коста-Рики. И где? У Его Святейшества Папы. Однако ж можно не колебаться — обязанности были исполнены на высшем уровне, образцово, то был безукоризненный выбор. Пожалуй, на это была способна одна-единственная страна — страна, отказавшаяся от армии! Разве же это не сверхдержава? Я вспомнил ее затейливый герб — синее море, белый парусник, зеленые горы, солнце и звезды.
Сидевший с ним рядом костариканец заговорил с чрезвычайной скоростью, показывая на меня глазами.
Иосиф Григулевич сказал:
— Он должен вам передать письмецо. Естественно, мог опустить его в ящик, но был убежден, что он вас увидит, и предпочел это сделать лично.
Так вот почему горбоносый senor поглядывал на меня с интересом. Он протянул мне — с учтивым поклоном — продолговатый лиловый конверт. Я сразу же обратил внимание на то, что обратного адреса не было.
Я положил лиловый конверт во внутренний боковой карман и выразил свою благодарность и горбоносому дону Пабло и Григулевичу — за перевод. Он чуть заметно качнул головой и погрузился в свои раздумья.
— Как видите, вам стоило выбраться, — чуть слышно пробормотал Замков. Я незаметно его приобнял и неожиданно для себя прижался щекою к его груди.
— О, Господи, — тихо вздохнул Замков. — Что ж, можете отправляться на бал.
8И все же немного мы припоздали, и в гардеробной Дома актера вокруг Козакова переминались весьма озадаченные артисты — куда подевался хозяин пира?
Я торопливо принес извинения, мы потянулись в крайнюю комнату, где нас поджидал накрытый стол, и, весело гомоня, расселись. Потом — по команде — подняли рюмки.
У всех было доброе настроение. Спектакль, бесспорно, понравился залу, который приветил и Костика Ромина, и всех его московских соседей, легко воскресил в благодарной памяти недавние пятидесятые годы, свой суматошный, неприбранный город, оживший после сталинской ночи. Приятно было припомнить то утро, вдруг выдохнувшее из легких страх, позволившее поднять свои головы из нахлобученных воротников и оглядеться, увидеть заново и мир вокруг и небо над миром.
Эта нахлынувшая свобода, пусть даже смешное ее подобие, дыхание естественной жизни передались от героев артистам, им неслучайно свежо игралось и вольно жилось на родных подмостках. Все это чувствовали и радовались, все шумно праздновали успех, свой собственный и успех Козакова, все дружно предрекали «Воротам» такое же успешное долголетие. И Козаков был по праву весел, он был счастливо умиротворен столь веским дебютом в режиссуре и сладким предчувствием новой славы.
Наверно, лишь я не умел стряхнуть хотя бы на вечер своей заботы, к которой привык за долгие годы. Настолько привык, что, не будь этой тяжести, мне стало бы не легко, а пусто.
— Что ж далее? — спрашивал я себя. — Еще одна добровольная каторга? И так — год за годом — одна за другой? А можно ли отсчитывать век не мигами, а пьесами-главами, и каждую следующую главу именовать названием пьесы? И сколько еще меня ждет таких глав? Пять или шесть? Семь или восемь? Это уже большая удача. Я прожил бы не худшую жизнь. Естественно, если при этом забыть о том, чем является жизнь без частностей.
Но Некто Всевидящий жестко наказывает за это пренебрежение малостями. Поэтому в жизни оно вам обходится еще дороже, чем в литературе. А я не умею жить подробно, я существую поспешно и судорожно, не в каждом дарованном Господом дне, а в неком придуманном мною периоде, отмеривающем новую цель. Я опускаю, быть может, важнейшие детали собственной биографии и самые бесценные звенья. Лечу, не задерживаясь, не видя, во имя сочиненных фантомов. Куда меня так неустанно несет? Бог знает. Но только весь вкус бытия единственно в этих его неприметностях, в задержанном тобою мгновенье.
Я не хотел бы переиграть промчавшейся жизни, я ее выбрал, но я хотел бы переиначить себя самого, хотелось бы вылепить — заново — и сущность и образ. Больше всего в ладу с собою я был в остановленные минуты, в такие, как в те, когда я сидел у пирамидальных ацтекских надгробий, или когда восстанавливал силы на бронзовом взгорье в Мачу-Пикчу, слушая шелест тысячелетий.
Однако из этой целебной мечты договориться с двадцатым веком, возделывая свой огород, так ничего и не получилось. Возможно ли овладеть своей жизнью, если всегда от нее уворачиваться? Я так и не смог себе ответить и выбрать: жизнь или судьба? И вот неведомо кем навязанное постылое состояние спора, которого я совсем не желал, казалось, навеки определило раздвоенность и той и другой.
Должно быть, я очень хотел обмануться, я все утешал себя: мне повезло, я, к счастью, свободен от амбициозности, губительной в выпавшую эпоху. Она ведь не просто гримаса истории, скорее — явление природы. Взгляни, любезный, окрест себя — повсюду веселые инвалиды, сплошь с переломанными хребтами! Народ, который воспринял мученичество как историческую миссию, учит терпеть, а не заноситься.
Но между тем, потаенным стремлением было занять не клочок пространства, я посягал на частицу времени. Следственно, был обречен метаться, искать себе места, не находя его.
Однако же еще остается возможность прозы! Жить медленно, взвешенно. Жить отрешенно. Отмеривать дни не переменами декорации, а зернышками скупых трофеев — тремя или четырьмя абзацами. Спокойно вставать из-за стола с сознанием выполненного долга. И знать, что когда-нибудь, в некий час, и ты добредешь до заветного берега. До Коста-Рики. До медной пуэсты. Нет, поздно, поздно, игра моя сделана.
Во внутреннем боковом кармане томился конверт без обратного адреса, и чудилось, из него вырываются то электрические разряды, то жаркие шипучие искры. Скорей бы извлечь из него листок!
К тому же в застолье настали минуты интимных бесед и перемещений — все обязательные слова сказаны, фужеры осушены. Застолье дробилось на мелкие кучки, стоял негромкий, нестройный гул. Я улучил удобный момент, достал конверт, и он задрожал в моих увлажнившихся ладонях.
«Не надо оплакивать бедную скво, чью голову Вам показали в музее. Она никогда не была одинокой, любила мужа, рожала детей, трудилась от рассвета до ночи. Сейчас она смотрит на нынешний мир своими всезнающими глазами. Прекрасно, что удалось увидеть puesta cobriza в Сан-Хосе. Теперь я возвращаюсь в Сантьяго. Так надо. Посмотрим, что будет дальше. Спасибо. Я буду помнить. Тр-р-р…»
Я спрятал записку обратно в конверт, вернул его в боковой карман и снова стал думать, что делать дальше.
Моя неуемная бедная мать не зря постоянно напоминала, что время меня подстерегает на каждом углу и на каждом шагу. И может потребовать мою жизнь, когда-то отпущенную мне в долг. Нельзя, нельзя ничего откладывать, нельзя, чтоб тебя поймали врасплох.
Пора и увериться и признать — я обладаю решительно всем, что нужно человеку, чтоб выжить. Все прочее — это всего лишь блажь, лишь фейерверочные лохмотья, похожие на огни Москвы, которые в юности померещились и помутили мою бессонницу.
Жить нужно отдельно. Отныне до смерти мне предстоит неприметная участь пахаря, грузчика, работяги. Проза. Неспешная долгая проза с выграниванием каждого слога — лишь так я выберусь из капкана. Больше не надо будет бояться избыточной реплики, собственной тени за образами своих персонажей. Бояться, что вдруг прозвучит мой голос.
Все так. Но готов ли я к марафону? Изрезанный в больницах врачами, искромсанный ножами цензуры, неужто я смог сберечь запасы необходимой витальной силы? Гожусь ли я для подобной схимы?
И сразу же себя оборвал. Пора запретить себе страх и робость. Пора навсегда придушить мыслишки о том, как много написано книжек и как они пылятся на полках, как чахнут в склепах библиотек, как тщетно вымаливают внимание, валяясь на лотках и в киосках. О том, как давно забытые люди, так трогательно скрипевшие перышками, стучавшие по одряхлевшим клавишам раздолбанных пишущих машинок, мечтали о том, как их заметят. Довольно глумиться над этими тружениками, бояться умножить собою их армию. Не думай больше о здравом смысле, о чувстве юмора и о трезвости. Забудь и о том, что самым нагим, что самым своим сокровенным словом нельзя пробудить уснувшего сфинкса. Забудь обо всем, трудись без роздыха.
Недаром же, сколько б ни грызла жизнь, у литератора сохранялась возможность счастливого бегства в язык, в единственную из эмиграций, не отторгающую от родины, а возвращающую ее. Язык оставался твоим укрывищем, свободной территорией духа. Не потому ль он всегда делил печальную судьбу человека?