До чего ж оно все запоздало - Джеймс Келман

Джеймс Келман

До чего ж оно все запоздало

Аласдер Грей, Том Леонард, Агнес Оуэнси, Джефф Торрингтон все еще рядом, спасибо Христу

Очухаешься хрен знает в каком углу – и сидишь, надеешься, что тело возьмет и исчезнет; мысли душат, эти мне мысли; а ты хочешь все вспомнить, ко всему приготовиться, да только что-то мешает, почему-то не получается; в голове кружат одни слова, потом другие; что-то не так; что-то совсем, совсем не так; поганый ты человек, вот что я тебе скажу, просто поганый. Мало-помалу начинаешь соображать, где ты: здесь – вот где, сидишь кучей в углу, а в голове мысли, мысли. И, господи-боже, спина-то как у него ноет, затекла, и в башке что-то бухает. Его трясет, он вбирает голову в плечи, закрывает глаза, трет уголки кончиками пальцев; пятна какие-то, вспышки света. Где это он, мать-перемать…

Да здесь же, здесь, сидит, прислонясь к старому ржавому штакетнику с острыми пиками наверху, некоторые поломались, другие и вовсе исчезли. Приглядевшись еще раз, обнаруживает, что под ним тощий слой какой-то сорной травы, вот он на чем, оказывается, сидит. Ну вот, уже и ноги показались. Он рассматривает их; на ступнях старые кроссовки, едрена вошь, эти-то откуда, он их отродясь не видал, надо же, долбаные кроссовки. И шнурки-то на них не завязаны! А его кожаные шузы куда, на хер, подевались? Новенькие же, всего две недели назад разжился, и совсем недавно были на нем, знаю, что говорю, небось потырили какие-то суки, не упустили случая. А ему вот эти оставили. Обтяпали дельце. Правда, может, подумали, что он загнулся, тогда все по-честному, тогда их можно понять, какая-нибудь жалкая гнида почесалась-почесалась, да и думает: никого нету, че ж не взять-то, малый все равно перекинулся, бери уж, лучше, что ли будет, если они тут сгниют, господи-боже, че ж не взять-то. Ублюдок хренов, мог бы и проверить как следует. А может, и про верил, видит – он ничего и не помер, взял да и поменял обувку, напялил на меня кроссовки.

Ну и хер с ними. Он трясет головой, озирается по сторонам: люди – тут какие-то люди; глазеют. Глядят глазами. Жутко яркими, хоть жмурься, будто они такие уж прям благочестивые, что просто светятся, божественным или еще каким светом, хотя все дело, наверное, в солнце, которое высоко стоит над ними, обливая их плечи. Может, туристы; очень может быть, что туристы, нездешние, съехались в город ради какого-нибудь сраного делового совещания. А тут их, значит, городской совет начал обхаживать, какой-нибудь там отдел развития, приставил к ним красивую бабенку из рекламщиц, в аккуратненьком, строгом костюмчике, с алыми губками и легкой улыбочкой, она его, ясное дело, видит, но скрывать от гостей ничего не хочет, ее работа – все им показать, эти господа – иностранцы, им все можно показывать, все-все, так с ними, видать, договорились, потому как иначе они нипочем не станут вкладывать в нас деньги, расходовать свои тяжким трудом сколоченные капиталы, сделка есть сделка, друг, иногда приходится идти на многое, если ты бизнесмен, ты ж понимаешь. Ну что же, все по-честному, играй свою роль, улыбнись им, чтобы они могли сказать: вы знаете, с этим вот хмырем жизнь обошлась не так, как с нами, в жизни главное что? – главное, что ты собой представляешь

что ты собой представляешь – это совсем другой коленкор, тут они в курсе, им про это устроители совещания все уже рассказали. Профсоюзники из городского совета знают, о чем я, и потому храбрец Сэмми поднимается на ноги. Потом нагибается, шнурки завязать, нет, кроме шуток, ни фига его и не трясет, вон, смотри, какие на нем брюки хорошие! Правда, в пятнах. Откуда, на хер, взялись эти хорошие брюки, друг, а джинсы его куда подевались? А, блин, ладно, возьми себя в руки. Вставай и иди, вставай и иди; покажи им, вот, он не спотыкается, не заваливается, он в порядке, в полной норме, он со всем справится, храбрец Сэмми, со всем, он уже в пути, ходит себе по разным затраханным местам, прогуливается туда-сюда по проулку, а какой-то малый и тут на него уставился! Чего они все пялятся-то, мать их! Вот и этот, со здоровенной бородатой харей и хитрыми маленькими глазками, в старом дождевике с поясом, потрепанном, как хрен знает что; тоже поглядывает; какой, на хер, поглядывает, пялится, так и вперился в Сэмми, исусе, может, это он шузы-то и спер. Сука! Сэмми оглядывается на него, потом шарит по карманам; ему нужна какая ни на есть мелочишка, сигарета, что-нибудь, ну, хоть что-нибудь, друг, хоть какая херовенькая ерунда вместо всего этого, вместо того, чтобы валандаться тут, пошатываясь, точно насосавшийся убогий ханыга. Опять туристы лезут в глаза. Только это уж не туристы, нет, на сей раз фараоны, ублюдки сраные, их сразу можно учуять, даже если они не в форме. За милю. Сэмми их узнал, это уж будьте покойны, их глаза выдают; если знаешь эти глаза, так сразу их просечешь, такие уж у них зенки, ввек не забудешь. И он даже, учена мать, он уверен, что любого из них углядит сразу, хотя как знать, как знать.

Ладно, он уже принял решение. Прямо здесь и сейчас. Вот тут, вот на этом самом месте он принял решение.

И улыбнулся; в первый раз за многие дни. Точно тебе говорю, впервые за многие дни ему удалось улыбнуться. Ну их в жопу. Всех до единого. Он снова влезает в куртку, обдергивает ее спереди, проверяет, есть ли у него галстук на шее – ясное дело, нету. Охлопывает локти и задницу, стряхивает с них пыль и грязь, смотри-ка, задница почему-то вся мокрая. Плевать. Улыбается еще раз, потом стирает улыбку с лица и, сунув руки в карманы штанов, топает за ними, пока они не останавливаются малость оглядеться; тут он сразу на них и наседает – видно, что им это не нравится, им, в их цивильных тряпках, это не нравится, друг…

Эй, приятель, у тебя фунта не найдется? Так неудобно просить. Сэмми пожимает плечами. Если честно, я прошлой ночью гульнул в одной компании; хрен его знает, что потом было, но только я остался без гроша. Как раз получку дали, вся при мне была, и ее тоже нету, думаю, ограбил меня какой-то гад. Нынче на улице кого только не встретишь. Сами знаете, по улицам нынче лучше не гулять.

Но это ж фараоны, друг, если ты не задрипанный миллионер или там если голос твой им не понравился, они на тебя и глядеть-то не станут.

Хмырь, который поближе к Сэмми, похоже, озадачен его наглостью; косится на своего приятеля, мнением его интересуется. Так что Сэмми спешит продолжить, чтобы не упустить инициативу: не, говорит он, если по-честному, я как зарплату получил, сразу дернул с парой корешей в забегаловку, ну а там уж пошло-поехало; проснулся тут, неподалеку, на окраине, – отсюда до моего дома на двадцати двух автобусах добираться, сами понимаете, кошмар! Это еще рано утром было, мне только и нужно-то немного деньжат, чтобы в город вернуться. До дому надо же как-то добраться, там жена, она же спятит, на хер, распсихуется. А кстати, какой нынче день?

Они тянут время, делают вид, будто Сэмми им до лампочки. Но его не проведешь, он не спускает с них глаз, понемногу переступает, принимая стойку, расслабляет колени, готовится. Не, говорит он, вообще-то я уж полфунта накнокал, но только мне еще один нужен, я потому и спросил, один фунт, на поезд, до дому доехать, я чего сказать-то хочу, от пятидесяти пенсов мне все равно хрен толку, точно говорю, без тридцати шиллингов в поезд же не сунешься.

Отвали.

Не, ну я ж тебе говорю…

Идиот долбаный… Тот, кто сказал это, прикрыл рот рукой, словно желая скрыть, что это он говорит.

Ты в порядке, друг? Зубы не ноют?

Топай отсюда.

Сэмми хмыкает и вытаращивается на фараона с таким видом, будто этот неожиданный отказ хрен знает как его озадачил. Хотя он был к нему готов и дал им понять, что готов, и это все, что он мог сделать, чтобы не расхохотаться, нет, правда, если бы он забился в истерике или еще чего, это ж хрен знает что могло бы получиться. Но опять-таки, чувствует-то он себя хорошо, то есть охеренно хорошо, просто отлично. Уютно так. Нервы, конечно, натянуты, но все равно уютно. Он улыбается. Фараон номер 1 резко дергает головой, все, хватит, задробил, мужик, я те щас врежу, ублюдок, если ты не…

Вали отсюда, ханыга задроченный. Это уже фараон номер 2 и тут же кладет руку на правое плечо Сэмми – Сэмми не против, отличный получился крюк левой, этот козел просто напросился на него – сбоку в челюсть, вот только рука, едрена мать, руку он, похоже, отшиб. Фараон номер 1 вцепляется в него, но нога у Сэмми стоит, как надо, и он врезает фараону по голени, и тот, завопив, падает, а Сэмми уже улепетывает, потому как еще минута и они бы на него насели, господи-исусе, блядские кроссовки, похоже, он и пальцы на ноге переломал, вон как дергает-то, дерг, дерг, дееееерг

а он несется по главной улице, перебегает ее, не оглядываясь, друг, плевать ему на машины и прочую херню, вперед, вперед, гляди под ноги, народу-то, мать его, беги, друг, беги, уебывай; он уже слышит преследователей, налетают сзади, орут будто прямо над ухом, но Сэмми молотит ногами, что твоими кастаньетами