Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

потом я оглянулся на этот мой красивый город, облитый тёплым утренним светом, будто бы ещё спящий среди цветущих садов и зелёных деревьев, из моих глаз хлынули слёзы. Я думал, никогда его больше не увижу и не услышу этих его разнообразных голосов.

И как раз, словно на прощание, непередаваемой сладостью звучали утренние колокола и весёлые голоса пробуждающихся на работу людей.

Мой поспешный побег, который мог показаться трусостью, всё-таки оказался необходимостью. Позже я узнал, что в этот же день три раза приходили за мной из замка, вызывая к королю. Те, кто были с Ольбрахтом, советовали, чтобы, когда я прибуду, не пускать меня на крыльцо и бросить в башню. И это бы осуществили, и один Бог знает, выбрался бы я оттуда живым.

Королевское приключение не могло остаться в тайне, потому что ночью сразу позвали доктора Мацея из Мнихова, чтобы осмотрел рану, которая, как оказалось, была глубокой, а оттого, что у Ольбрахта была испорчена кровь и от неё на лице проказа, она долго не хотела заживать.

Никто не вдавался в то, каким образом короля угораздило её получить и что сам за нею шёл, а всех возмущало то, каким надо быть наглецом, чтобы посметь броситься с мечом на помазанника.

Я, наверное, не посмел бы поднять на него руку, но кто же мог распознать короля в ночном разбойнике. Покинув Краков, хоть всю дорогу ощущал сильную боль в ноге и нарывы, я скакал, не останавливаясь, несколько миль, больше обращая внимания на коня, чем на себя. Кляча была невзрачная, но удивительно выносливая, из тех наших неоценимых коней, что, когда корма нет, готовы есть гнилую крышу, и лишь бы вода была, будет держаться и сил не потеряет. Я солил коню корм и кормил почти с руки, хлеб ему в воде размягчал, чтобы он хорошо подкрепился.

Так целых два дня с короткими ночлегами я почти безпрерывно скакал, прямо до поселения, в котором мы хотели встретиться с матерью.

Только там я лёг, почувствовал себя таким разбитым и слабым, что, думал, не встану. Целый день я ждал напрасно прибытия матери и уже начинал подумывать, не разминулись ли мы, когда на третий день показалась знакомая карета и свита, её сопровождающая. У меня снова было столько сил, что вышел навстречу поздороваться и ноги ей поцеловать.

Я спросил, не отправили ли за мной погоню, но мать меня заверила, что о преследовании речи не было. Она приказала спросить об этом в замке.

Только все мои вещи, доспехи и всё моё имущество, которое было в Вавеле, придворные сразу расхватали, уверенные в том, что я никогда не вернусь и не напомню о себе.

Таким образом, во Имя Божье мы ехали в Вильно. Там, как раньше, мать не могла уже заехать в дом Госталди, потому что мы знали, что его занимал гетман Белый. Я поехал вперёд, чтобы найти какой-нибудь дом, с чем теперь в Вильно было трудно, потому что с того времени, как Александра объявили великим князем, прежде пустой город наполнился гостями, войском, господами, прибывшими с далёких сторон.

Вильно было нельзя узнать, во-первых, из-за двора Александра, который занимал не только замок, окрестные дома, но много гостиниц в городе, потом из-за недавно построенных домов литовских панов, окружающих великого князя.

Там скоро узнали его доброту, смирение и то некое равнодушие, с которым он ради мира позволял командовать собой тем, кто его окружал. Самые смелые, самые наглые и умеющие понравится этим пользовались.

Именно в это время после недавно заключённого брака с княжной Еленой, дочкой великого князя Московского, радовались тому, что с Русью могли заключить мир, а кто знает, не были ли в Литве и такие, которые вместе с нею и Валахией устраивали тайный заговор против Польши!

Прискакав в то время в Вильну, я чувствовал себя совсем чужим, так разительно с тех пор, как я её видел, она изменилась. Люди, улицы, дома, обычаи… и хотя на самом дворе около князя чувствовалось и видно было, что Александр воспитывался в Польше, это почти стирали обычай, речь и костюм русские.

Рядом с князем, помимо фаворита Цёлка и нескольких писарей-поляков, нашей молодёжи на дворе было достаточно, но при княгини её женская служба, духовенство, вся челядь были московские.

Приехав туда, в первые дни я не мог разобраться, не мог понять, что происходит; нужно было более длительное время, чтобы понять язык и познакомиться с людьми. К счастью для моей матери, я узнал, что Станислав Гастольд, староста Жмудский, как раз был при князе, а имел там свой дом, в котором редко жил.

Итак, я пошёл к нему с поклоном, потому что это был большой пан и не только могущественный, но не последнего значения. К нему было трудно попасть. Наконец, когда меня пропустили и я поклонился до колен, рассказал, что я слуга Навойовой, которая должна была на некоторое время приютиться в Вильне, и просил об опеке и в первую очередь, чтобы назначил постоялый двор, где бы мы могли отдохнуть.

Староста Жмудский, по-видимому, матери моей отродясь не видел, но хорошо знал её судьбу. Он оказался довольно любезен.

— Что я имею, тем поделюсь, — сказал он, — но для начала много утешения от меня не будет. Прикажу очистить для неё половину моего дома, а когда через десяток дней я уеду в Шавелы, могу отдать вам весь.

Двор старосты должен был сразу выехать и жить в лагере под открытым небом, а я привёл мать под эту безопасную крышу.

У меня были намерения искать если не службы у князя, то его покровительства, и попасть к нему, но я сразу заметил, что, не попробовав почвы под ногами, ничего не сделаю, или хуже, чем ничего, когда сделаю ложный шаг.

Поэтому я должен был начать с того, чтобы всё узнать, послушать и среди поляков, которые там были, завязать новые знакомства, старые возобновить. Хотя я знал некогда Цёлка, который в то время стоял высоко, не хотел к нему прибегать; я предпочитал молодого Ласки, потому что тот был более доступен и не с такой вышины смотрел на других.

Но Цёлек заслонился этой гордостью, как щитом, чтобы не прозывали его сыном башмачника, а Ласки такого был рода, что никто его не смел упрекать в лишь бы каком происхождении.

Итак, выбрав день и узнав, когда застану Ласки в его замковой комнате, я постучал к нему.

Был он тогда уже преждевременно, можно сказать, и